Читать интересную книгу Боль - Маурицио Джованни

«Дон Пьерино сказал мне: «Когда я вчера увидел его вблизи, у меня задрожало сердце от восторга».

В темной спальне произошло нечто необычное, мрачный комиссар Ричарди в халате и с сеткой на волосах улыбнулся и тихо сказал: «Спасибо. И спокойной ночи, любимая».

22

Дон Пьерино поднял над головой облатку во время освящения Святых Даров. Никогда он не чувствовал так сильно близость к Богу, как во время освящения. Он — посредник между Богом и миром людей, он берет частичку рая, чтобы отдать его своим прихожанам. Ради этого он стал священником.

Он склонился перед алтарем, прижался лбом к белой льняной ткани, которой был накрыт мрамор. Снаружи доносились жалобный вопль ветра и чей-то голос.

Дон Пьерино поднял взгляд и увидел в полумраке (было семь часов утра) знакомую фигуру.

В глубине церкви стоял, широко расставив ноги, мужчина с непокрытой головой, но без шляпы в руке. Руки он держал в карманах пальто, на лицо ему падала прядь волос. Сняв облачение и выйдя из ризницы, дон Пьерино оказался перед ним.

— Комиссар! Какой добрый ветер принес вас сюда? Этот вопрос сегодня очень к месту!

Ричарди поморщился.

— Вам уже с утра так весело, падре? Отчего бы? Вы хорошо позавтракали или вам помогает вера?

— Конечно вера, и я еще не завтракал. Не выпьете ли со мной кофе с молоком в ризнице?

— Кофе с печеньем, но в «Гамбринусе», напротив. Угощаю я.

— Разумеется, вы. Я же дал обет бедности, вы об этом помните?

Город за стенами церкви уже проснулся. Бригада рабочих в спецовках ждала, пока отъедет от остановки троллейбус до сталеплавильного завода в Баньоли. Несколько учениц в черных фартуках и пелеринах шли в сторону полузакрытого пансиона на площади Данте. Извозчики и такси начали съезжаться на площадь Плебисцита. Они будут дожидаться предпринимателей, которые скоро заполнят улицы. Каменщики шли группами по три-четыре человека к побережью, где сейчас покрывали улицу асфальтом.

— Падре, я побеспокоил вас, чтобы задать один вопрос. Вчера утром вы сказали мне, что в этот раз не слышали пения Вецци. Это верно?

— Разумеется, комиссар. Когда он репетировал, двери были строго закрыты для всех. К тому же он участвовал только в генеральной репетиции. А в тот вечер, вы это хорошо знаете, он не успел запеть.

Ричарди наклонился к нему и сказал:

— Но я помню, вы сказали, что видели его вблизи. Или я неверно вас понял?

Дон Пьерино печально улыбнулся.

— Нет, комиссар, вы поняли верно. Даже думаю, я был одним из последних, кто видел его живым, не считая, разумеется, его убийцы.

— И при каких обстоятельствах это случилось? Прошу вас, падре, расскажите мне об этой встрече во всех подробностях, это очень важно.

— Все просто. Я стоял в том закутке наверху лестницы, теперь столь печально известном, лестницы, которая ведет от садового входа к гримерным. Должно быть, я нечаянно высунулся наружу, там не так уж много места, поверьте мне, и загородил собой часть лестницы. Вдруг чувствую, как кто-то меня толкнул — и достаточно сильно, я даже чуть-чуть покачнулся. Поворачиваюсь и вижу огромного человека, высокого и толстого. Он мне сказал «извините», а я ему «это вы меня извините» или что-то в этом роде. Вы ведь знаете, я не должен был там находиться. А потом я увидел, как он входит в гримерную Вецци, ту, что под лестницей.

Ричарди, предельно сосредоточенный, не сводил глаз с лица священника.

— А как он выглядел, падре? Во что одет, вы помните?

— На нем было пальто, черное, длинное. И белый шарф, который закрывал почти все лицо. На голове черная шляпа с широкими полями, надвинутая почти на глаза. Нет, лица я не видел. Но это точно был Вецци, а если бы нет, зачем тому человеку входить в его гримерную?

«Вот именно, зачем?» — подумал Ричарди.* * *

Сначала появился ее запах. Ричарди поднял голову от отчета, который составлял, когда по его чувствам вдруг ударил этот особенный пряный запах дикого леса. За мгновение до того, как сознание связало запах с человеком, в дверях кабинета появился Майоне и объявил:

— Комиссар, к вам синьора Вецци.

Ричарди велел ее впустить, Ливия вошла в кабинет. Она была одета в строгий черный костюм с юбкой до середины икр, которая подчеркивала мягкие очертания ее бедер. Жакет, застегнутый до самой шеи, подчеркивал большую, но не тяжелую грудь. Пальто с меховым воротником она перекинула через руку, на плече на длинном ремешке висела сумочка. Шляпа немного сдвинута набок, черная вуаль поднята. На лице ни следа бессонницы, хотя, подумал Ричарди, Ливия вряд ли хорошо отдохнула этой ночью. Большие черные глаза, полные жизни, смотрели внимательно, легкий макияж смягчал их выражение. На полных губах порхала легкая улыбка.

— Каким я вас оставила, таким же вижу снова, комиссар. Вы не уходите из кабинета на ночь?

У Майоне, продолжавшего стоять в дверях, изогнулась бровь.

— Телом — да, синьора, но только телом. Как вы себя чувствуете? Вы в силах выдержать предстоящее?

— Конечно, комиссар. Для этого я и приехала, хотя мне будет трудно.

Ричарди велел Майоне приготовить к поездке один из трех автомобилей управления и предупредить доктора Модо об их визите.

Короткий путь до больницы прошел в молчании. Машину вел Майоне, это давалось ему не очень легко. Его ругательства по поводу неожиданных препятствий единственные нарушали тишину.

Ливия опустила на лицо вуаль и старалась тихо дышать. Она чувствовала присутствие Ричарди рядом, очевидно, он о чем-то напряженно думал.

Комиссар же в это время размышлял о том, что недавно услышал от дона Пьерино.

Совершенно ясно, человек, который толкнул священника, не Вецци. В этот момент тенор был уже мертв. А если и нет, то, несомненно, загримирован и запачкал бы гримом шарф, а на шарфе не было ни пятнышка.

Но тогда почему этот человек вернулся в гримерную? Почему, убежав через окно, не скрылся в темноте, а возвратился, рискуя быть замеченным? И наконец, как он мог быть уверен, что труп за это время не обнаружат? По-прежнему слишком много неясностей. Но Ричарди был уверен, что выиграл важное очко в своей партии против убийцы.

В покойницкой больницы их встретил доктор Модо в белом халате. Скульптурная красота Ливии явно произвела на врача большое впечатление, и он выразил вдове соболезнование.

— Спасибо, доктор. Я хотела бы сказать вам, что мучаюсь от боли, которую ничто не может утешить. Однако, возможно, это не боль, а печаль о прошлом, смутная тоска и грусть.

— Мне жаль, синьора, очень жаль. Нет ничего печальней, когда человек умирает, а его смерть ни у кого не вызывает боли.

Ричарди слушал их, стоя в стороне. При этих словах он вспомнил про слезы, которые оставили следы на лице паяца, — две больших темных полосы на слое грима. Комиссар мысленно увидел его полузакрытые глаза и полусогнутые ноги, услышал слова его последней песни. Нет, боль была — боль утраты, горе человека, у которого отняли столько лет его будущей жизни.

Больничный служащий подкатил к ним тележку с мертвым телом под белой простыней. Ливия и Ричарди встали с одной стороны от нее, Модо с другой. Врач поднял край простыни и открыл лицо куклы, которая раньше была человеком. Все трое, молча, смотрели в это восковое лицо. Взгляды останавливались на маленьком, размером с мелкую монету, синяке на скуле и разрезе с четкими краями в правой части шеи. Глаза и рот были полуоткрыты, словно труп испытывал утонченное удовольствие, например слушая музыку, звучавшую для него одного. В центре горла виднелся шов — след вскрытия.

— Это он, — выдохнула Ливия и так сжала руки, что они побелели.

Ричарди вынул одну руку из кармана и подхватил вдову под локоть, та оперлась о него, чтобы не упасть.

— Извините, — сказала Ливия. — Я думала, что подготовлена. Я так много думала об этом. Но, может быть, к этому невозможно подготовиться?

Доктор вздохнул, эта ситуация была ему хорошо знакома. Он снова накрыл труп простыней и сделал знак служителю, который ждал в стороне. Тот укатил прочь тележку, и больше никто не видел Арнальдо Вецци во плоти.

В маленькой комнате перед покойницкой доктор предложил Ливии сигарету, и, когда зажигал ее для вдовы, у него дрожали руки.

— Какая нелепость! Такое величие, такие мечты. Волшебный голос, не имевший равных. Дерзость, упрямство и всемогущество. А потом абсолютная тишина и молчание.

Доктор Модо вздохнул:

— Так бывает всегда, синьора. Не имеет значения, кем был человек. Один и тот же полный достоинства вид, молчание. Как бы они ни умер ли — на войне или от болезни. Сколько бы людей ни ждали здесь, тот, кто там, за дверью, всегда один и молчит.

Ричарди услышал это и подумал: «Ты говоришь — молчание, доктор? Ты не представляешь себе, сколько им еще нужно сказать. Они поют, они смеются. И говорят. И орут. Только вы этого не слышите. Тут дело в устройстве уха. Мертвые издают такие звуки, которых вы не можете слышать. А я их слышу — и сколько!»