было совсем не так, как на других пляжах, — в Арде или тут же в Ваасе, в Эстермальме, — где обливался потом Продавец линолеума. Где он ерзал среди безобразных, похожих на моржовые туши, тел, преследуя взглядом маленьких моржат. Это было совсем не похоже на бассейн в Елинке, где глаза у Продавца линолеума покраснели от хлорированной воды и ему пришлось прождать два часа, чтобы выйти из бассейна.
Его волосы взъерошило ветром. Какой простор! Весь мир мог бы уместиться здесь. Дул ветер; он снял номер на последнем этаже отеля, чтобы ветер задувал туда и охлаждал Продавца линолеума.
Он смотрел на них с нежностью, не решаясь спуститься на пляж. Приблизиться к ним. Он сгорел бы дотла, если бы к ним прикоснулся. Он делал фотографии. Фотоны совершали свой путь, тот самый свет, который покрывал загаром спину девочки, отражался от ее родинок и выжигал следы на угольно-черном негативе. Белые точки, как звезды в ночном небе. Выдержка памяти. Он набросил на шею удавку, петлю из простыни, и стал мастурбировать. В последний раз. Простыня дрогнула от его дыхания, и вместе со спермой его тело покинул Продавец линолеума. И исчез.
Память о Продавце линолеума и обо всем, что он видел, тускнеет день ото дня. Капли бьют по зонту, и Анни протягивает руку к дождевым струнам. Проснувшись этим утром, Он уже не помнил Продавца линолеума. В фотосалоне Он увидел семейную фотографию, и маленький моржонок напомнил Ему о нем. Он и после этого еще вспоминал Продавца линолеума, но всё реже и реже. Анни крутит головой под дождем, ее белая коса прыгает по спине. И в телескоп на нее умиленно смотрит один лишь Он.
В тысячах километров, в двадцати годах и двух месяцах от них, по ту сторону Зимней орбиты, стоит в ледяном плену метеорологическое исследовательское судно «Родионов». Сейчас половина двенадцатого полярной ночи. В лучах прожектора перед судном лежит Северный перешеек, ледяная тень. По палубе мечутся люди в тулупах, серебристо-серые воротники подняты до самых меховых шапок. Команда в панике. Там, где тьма словно бы мутнеет, а перспектива бесконечно уходит вдаль — без малейшего ощущения горизонта — начинается Серость. Люди чувствуют и боятся ее, хотя ночью на расстоянии больше ста метров ничего разглядеть невозможно. Антенный блок исследовательского судна шлет в эфир отчаянный сигнал бедствия вместе с показаниями измерительных приборов. Ретрансляционная станция в граадской области на изоле Катла принимает этот радиосигнал, искаженный чудовищным кривым зеркалом надвигающейся Серости: «Sector-Oreole-Sector, Sector-Oreole-Sector…»
Раздается треск, и ледяной покров выгибается к небу под серым потоком; вой шквального ветра — словно повернутая вспять и в десять раз замедленная музыка. Серость — лавина из воспоминаний мира — приближается и погребает под собой материю, неотвратимо и жадно. Ясное ночное небо звезда за звездой исчезает за ее катящимся гребнем.
На орбите спутник связи «И́икон» наблюдает, как у побережья Катлы Серость одной волной накрывает весь Северный перешеек. Тонет Самарская пустыня, каменистая равнина в Южной Самаре; изола Мунди теряет половину Супраму́нди. Серость клубится, свивается кольцами, неспешно копит силы, чтобы восстать против материи. Центры ее циклонов раскрываются бездонными зевами. «Азимут» на границе стратосферы фиксирует изменения. В непосредственной зоне энтропонетической катастрофы уже оказались Лемминкя́йсе, Над-Ума́йский таежный заповедник на северо-востоке Самары, ирригационная сеть Екоката́а и Северная Земля в Грааде, Семени́нские острова в Великом Синем. Отдаленные, пустынные уголки материального мира. Двадцать девятое сентября в начале семидесятых. Два вечера назад состоялась встреча одноклассников. Сейчас конец света.
А два часа назад в панорамном ресторане «Телефункен» Тереш Мачеек, поставив на столик телефон, потребовал у секретарши из отеля «Хавсенглар» зачитать ему весь список гостей за июнь и июль пятьдесят второго года. Стол завален едой. Телефон наполовину скрыт под клешнями омара. Хану очень понравились омары, и Йеспер объясняет ему, как высасывать из клешней мясо вместе с соком.
— Давай, пробуй, — говорит Йеспер и жестом показывает официанту, что тарелки из-под закусок можно унести. Сегодня они ужинают как Йеспер. И за счет Йеспера. А Йеспер любит хорошо поесть. Он не перебивается с риса на макароны.
Хан обсасывает клешню:
— Ну не знаю, понятно, что это вкуснее, но к рису и макаронам можно еще добавить пельмени…
Йеспер отпивает воды со льдом.
— Тереш, я могу взять Кексхольм на себя. Я проектировал там квартиру для одного педиатра, а он знает застройщика. Думаю, у него должен быть доступ к — как это называется…
— Реестр жильцов, — говорит Тереш. Его плечо ноет от напряжения. Правда, юго-граадское красное здесь такое хорошее, что просто грех не выпить. Потом он снова кладет трубку на плечо. Один раз секретарша уже бросила трубку. Тогда Тереш позвонил в администрацию и попросил передать: «Смерть четырех маленьких девочек будет на вашей совести». Это подействовало. Хан держит перед ним, рядом с бокалом вина, раскрытую записную книжку: на волнистых от записей страницах — больше двух тысяч имен.
— Осталась половина, всего две тысячи. — Его голова трещит от Ларсов, гудит от Бергов, Оке мелькают перед глазами, словно огни поезда.
— Окей, — Йеспер разворачивает сложенную в идеальный конус салфетку и вытирает рот, — сейчас половина двенадцатого. У нас полтора часа, потом ресторан закроется. Я могу выторговать два с половиной. Так. Пожалуй, я возьму реестр жильцов. Официант приносит к столику еще один телефон. Остальные гости со сдержанным любопытством наблюдают, как ужинает эта троица. Худощавый гойко второй час подряд монотонно проговаривает имена и записывает их в книжку. Полный смуглокожий мужчина в черной рубашке Perseus Black с двойной застежкой на воротничке приподнимает очки, разламывает клешню омара, а потом машет рукой даме в шляпке за столом напротив. Записная книжка, которую он держал, тут же закрывается, и Тереш путается в страницах.
— Тьфу ты, Хан, у тебя работа проще некуда. Давай ты ей займешься!
— Тереш, ради бога, давай возьмем вот этот блокнот.
— Нет. Всё должно быть в этой книжке.
— Да что в ней такого особенного?
— Дирек Трентмёллер, — произносит Тереш прежним механическим голосом. А потом смотрит на Хана, широко раскрыв глаза: — Дирек Трентмёллер! Алло! Вы уверены? А какие-нибудь заметки о нём есть?
— Отпуск.
— А еще что-нибудь?
— Продавец линолеума, — устало отвечает секретарша на другом конце телефонной линии.
— Дирек, чёрт его дери, Трентмёллер, семнадцатое — двадцать четвертое июня. Продавец линолеума.
Йеспер бьет кулаком по столу, который сам спроектировал пять лет назад.
Хан кладет клешню омара на тарелку:
— А вот теперь настало время ZA/UM.
Диреку Трентмёллеру снится Продавец линолеума. Всё, что видел Продавец линолеума, кружится перед его глазами, словно однородная масса из плоти и тьмы. Иногда он просыпается. И не может уснуть. Потом вихрь из плоти и тьмы