пастельных тонах
японский кораблик, старые
выцветшие ковры – зеркало
времен Людовика XIV —
цветовая симфония.
[…]
Здесь он пишет —
Мертвая тишина – нарушаемая лишь
голосом из соседней комнаты – или
чтением этих небольших зарисовок
и неоконченных стихов —
из которых впоследствии будет
собран экстракт – эти стихотворения,
совершенные по форме, – понятны
лишь немногим – в них каждое слово
настолько насыщенно, что оно
вызывает целый ряд душевных движений,
будто мелкие точки на фонографической пластинке —
их почти не видно, но на фонографе они превращаются
в живые слова.
Запись 1896–1897
Станислав Пшибышевский
«Мой друг Пшибышевский»[115]Написано в Осло в октябре 1928Опубликовано на немецком языке в журнале Pologne litteraire, 1929,на норвежском – в газете Oslo Aftenavis, 30.1.1929
Станислав Пшибышевский. Литография. 1895
Как живой, стоит он у меня перед глазами, друг моей молодости! Образы и ситуации с его участием проходят перед моим мысленным взором, как на кинопленке. И все же как много лет прошло с тех пор – целая жизнь отделяет ту берлинскую зиму 1890-х годов, когда я впервые встретил его, от сегодняшнего дня, когда он покоится в родной земле.
Плотно сидели они в небольшом винном погребке на Унтер ден Линден, который обнаружил Стриндберг и который вскоре стал местом собраний для молодых художников – многие из них с течением лет обрели заслуженную славу как поэты или живописцы. Здесь бывали Стриндберг и Демель, Хартлебен и Лайстиков, Хольгер Драхман, Гуннар Хейберг, Кристиан Крог[116] и многие другие, в ком как раз в эти годы бродило и зарождалось новое искусство. И в центре среди них – Пшибышевский, с большими горящими глазами на бледном лице, молодой, восторженный, до краев полный жизни и веры в будущее. Нервный и чувствительный, временами взмывающий ввысь, туда, где светили ему вечные звезды, временами падающий на самое дно отчаяния, окруженный замкнутыми стенами, на которые он пытался взобраться. Я и сейчас вижу, как он сидит в углу на диване в этом маленьком винном погребке в Берлине, весь сжавшийся, с лихорадочно блестящими глазами, и говорит тихо, хриплым голосом, будто разговаривая сам с собой.
Внезапно он вскакивает в экстазе, бежит к фортепьяно, так резко, будто его неотложно зовет внутренний голос. И в мертвой тишине, наступающей после первого же аккорда, в тесном погребке начинает звучать бессмертная музыка Шопена, внезапно преображая его в сияющую праздничную залу, в торжественный чертог искусства. И так мощно он сам был захвачен, и так мастерски передавал удивительные музыкальные картины своего соотечественника, что мы слушали затаив дыхание, завороженные, забыв о времени и пространстве, пока не затихал самый последний звук.
Август Стриндберг. Литография. 1896
Мне довелось общаться с ним лишь в молодые годы. После несчастного случая с его женой[117] – которая, как известно, была норвежкой, – он разорвал все связи с Норвегией. Он хотел забыть, да, забыть. Не знаю, обрел ли он со временем забвение и избавился ли от той чудовищной ноши, которая давила на него днем и ночью. Больше я его не видел. Письма, которые я ему посылал, оставались без ответа, и когда я однажды отправил ему свои офорты, он даже не оплатил доставку. Но я его понимал и никогда не злился на его молчание. В действительности ничто не может затмить воспоминание о нашей дружбе, его верности, его сердечности и открытости.
Я жалею, что не написал статью-воспоминание о моем дорогом старом друге, вашем великом писателе, еще при его жизни, как привет и благодарность старому другу за его дружбу в молодые годы. Она была бы благодарностью за то, что он в свое время сделал для меня. Именно он вместе с Мейер-Грэфе и Шербартом издали первую полноценную брошюру о моем искусстве[118], причем он был душой и двигателем этой инициативы, как был он душой и смело задуманного, но, к сожалению, слишком рано затухшего журнала «Пан»[119].
Шли годы, много лет, каждый из нас шел своим путем, и наконец, остались лишь воспоминания, связывающие меня с моим дорогим старым другом молодости. И эти строки, которые я здесь пишу, вовсе не являются ни оценкой его значения как писателя – для этого я недостаточно компетентен, – ни попыткой охарактеризовать Пшибышевского как человека – для этого я знал его слишком мало в поздние годы. Это лишь отдельные заметки, проблески воспоминаний, которые возникли у меня, когда газета Pologne Litteraire своим письмом вновь воскресила в моей памяти воспоминания о моем дорогом старом друге.
V
Физика и метафизика
Люди – языки пламени —
они стремятся зажечься друг от друга
и потухают.
Если следовать чувству сострадания,
пожертвуешь собой, как Христос —
Жить и оберегать свое пламя
и так уже нелегко.
Недатированная записная книжка
Структура души
1 Эфирное электричество наверху
2 Земное электричество внизу
3 Голова – обитель разума и эфирного электричества —
4 Зад и половые органы Обитель земного электричества снизу
5 Душа
К душе как центру стягивается 6 сил – голова зад
две руки две ноги.
Страница из записной книжки MM T 157. Б/д. C. 5
Недатированная записная книжка
Я лежу в ночи и слушаю
стук своего сердца – Я слышу шум
крови – в ушах что-то обрывается в голове
– зудит под кожей на кончиках пальцев рук
и ног – Все чешется —
Как они шумят, эти миллиарды планет,
циркулирующих по своей орбите от кожи
к сердцу – размеренное владычество сердцебиения.
Миллиарды планет взрываются – Они хотят
вырваться за пределы. Но вынуждены
возвращаться назад
– Гул в ушных каналах. – Дрожь
в членах – миллиарды планет.
– Что есть малое и что великое – что
есть время? – Секунда между ударами сердца
– и планеты внутри меня свершили свой
оборот – Свет от самых отдаленных планет
добирается до меня миллиарды лет.
– В клеточной ткани трудятся планеты —
и обитатели этих планет —
млечные пути клеточной ткани —
и их жители
– их атомы – Я закрываю глаза в темноте
– Внутри меня свет и вспышки – Сияют планеты
– сияют атомы.
Недатированная запись
Для чего мы существуем —
для чего мимо меня скользят
лица людей – словно
поток – неустанно
– безостановочно —
в поисках цели.
Я смотрю в их пустые глаза —
мертвецы за бледными масками —
Зачем они так суетятся —
Знают ли они, что спешат к смерти.
Почему они улыбаются —
почему работают —
Вся тварь стенает[120].
Страх. Ксилография. 1896
Недатированная запись
Мои парижские мысли 1895 года (?)
(возможно, 1902–1903)
Мать и смерть – Париж 1895
нет ни малого, ни великого —
В нас целые миры – малое делится на великое,
как и великое делится на малое —
В капле крови целая вселенная с центральными солнцами
и планетами – и звездами.
Море – это капля крови, являющаяся
лишь малой частью большого тела
– Бог в нас, и мы в Боге —
– и надо всем предвечный свет,
он светит там, где жизнь – и все есть
движение и свет —
Кристаллы рождаются и формируются,
как младенцы в матке – и даже в
самом твердом камне горит
огонь жизни —
Смерть есть начало новой