привязанности не заметно было в их встрече. Сильван, кланяясь, протянул по-английски руку графу, но Дендера не взял ее, попятился и нахмурился.
— Славно возвращаешься, граф, — сказал с горькой улыбкой. — Знаешь ли, по крайней мере, на ком ты женился?
— Кажется, — ответил Сильван, оскорбленный этою холодностью.
— А мне кажется, что нет. Так случается всегда, если младшие не хотят руководствоваться опытом старших.
— Вы уже все знаете? — спросил Сильван, полагая, что речь идет о болезни и помешательстве его жены.
— О, есть услужливые люди, которые заблаговременно доносят о несчастье, — и старик кинулся на диван, закрыв глаза руками. — Погубили меня, погубили! — воскликнул он.
— Но ее можно вылечить, — перебил Сильван.
— Как вылечить? От этого пятна, которым она заклеймена? — проговорил Дендера со смехом.
— От какого пятна? — спросил оскорбленный сын.
— Он ничего не знает! — крикнул граф, подходя к нему. — Несчастный!
— О чем ты говоришь, граф?
— Знаешь ли ты происхождение Гормейера? Этот твой барон был бриллиантщиком; кто знает, вероятно, из жидов! Ермолка у него в горбе!.. А дочь, твоя жена…
— Граф! — воскликнул Сильван.
— Твоя жена, мнимая вдова, никогда ничьей женой не была; была любовницей какого-то князя…
Сильван побледнел и задрожал от гнева.
— Меня обманули! — сказал он ослабевшим голосом. — Но это невозможно, это клевета… Это зависть! Кто смел разглашать это?
— Это святая правда! — сказал отец.
— Но это еще не все, — прибавил сын, горько смеясь и облокачиваясь на стол, потому что чувствовал головокружение, — жена моя заболела через час после свадьбы, а, оправившись, осталась помешанною…
Старик Дендера не сказал ни слова; подавленный окончательно, убитый, он взглянул на сына, и давно невиданная слеза увлажнила ему веки.
Как пойманные и посаженные в клетку, дикие звери после отчаянного метанья лежат наконец спокойно, подавленные неволей и уничижением, так отец и сын стали в эту минуту иными людьми, заметив перед собой непроходимую пропасть готовящихся им страданий. У Сильвана еще было не столько присутствия духа, что он рассказал отцу положение своей жены и с отчаянием умолял его о добром совете.
Но что же можно было посоветовать в таком положении?
Сильван думал сейчас же написать барону и прервать сношения с ним и с мнимой женой своей, но граф удержал его.
— Нет, — сказал он, — это поведет нас только к выставке на посмешище людей. Все, что поразило нас, может быть и должно быть скрыто; будем страдать, но станем смеяться и с веселым лицом притворяться счастливцами. Никто не выкажет сострадания, а насмешек и унижения я не в состоянии буду перенести. Как ты думаешь, может ли жена твоя держать себя в обществе прилично?
— Никто не заметит ее помешательства, если только не заговорят о муже и о прошедшем.
— Ну, так молчи же! Мы дадим бал по случаю твоего приезда, станем хвастать и ею, и твоею женитьбою; потом вы уедете в Галицию. Ведь ей следовало бы умереть!!
Они молчали с минуту; старик Дендера прибавил:
— Да, не узнает никто, — прибавил он, после паузы, — по твоей наружности, как не прочтет по моей, что делается с нами… Доберемся до берега с честью…
Высказав это патетически, Дендера прибавил:
— Ты можешь, ты должен хвастать богатством, происхождением, дарованиями, родственными связями твоей жены; притворяйся счастливым, иначе невозможно. Здесь в соседстве никто, кроме меня и Фарурея, не знает о происхождении Гормейера; Фарурей, хоть и разошелся с нами и не женится на Цесе, но он дал мне слово, что тайны нашей не выдаст. Поезжай за женой; мы примем ее, как принимают Дендеры: пусть знают эти голыши барина из бар! Эй, люди! — закричал граф, словно двинутый пружиной.
Он позвонил.
— Парадные ливреи всем! Во дворце осветить комнаты, доложить ясновельможной графине, что молодая графиня едет; повар пусть подумает об ужине. Вынуть петербургское серебро, кучеров и форейторов одеть во фраки и чтобы слуг было побольше в передней. Этот осел Румповский, если не пьян, пусть наденет платье швейцара и встанет с булавой к двери; если пьян, облить его водой, дать ему уксусу и поставить его у входа. Слышите, духом! Через полчаса все должно быть готово, а не то — по сто лозанов каждому. Метрдотеля ко мне! Комнаты приготовить для молодых, чехлы долой с кресел и с диванов, открыть большую люстру! И не прохлаждаться у меня… В больших сенях и на лестнице лампы… В три экипажа, карету желтую, голубую и бронзовую заложить сию же минуту по шести лошадей: мы поедем встречать молодых! Пусть все видят! Пусть говорят! Ну, скорей, скорей! — кричал граф, приглаживая волосы и сам наслаждаясь своими приказаниями, как в былое время. — По сто лозанов, кто не будет готов через полчаса!! Слышите?
Мне чрезвычайно прискорбно, что от такого великолепного приема молодых я принужден оторвать читателя, который надеялся, может быть, присутствовать на вечере в Дендерове и перенести его с собой в ближайший уездный городок, в дрянную комнатку, где все убранство, не считая полосатых стен и на них двух картин работы Боровского, ограничивается столиком, кроватью с измятою соломою и сеном, двумя стуликами и ширмочками.
Но повесть — как жизнь: мы переходим к ней различнейшими путями, перед глазами мелькают противоположнейшие картины, из дворцов мы должны переноситься в корчмы, от графов — к черни. В описанной комнатке, атмосфера которой была наполнена неприятным паром от протопленной печи, заглушающим вонь табака и ладана, у столика, на стульях и на кровати сидело трое мужчин, уничтожавших две селедки с луком, бутылку водки, булку и какое-то еврейское кушанье без названия с отвратительным соусом. Видно было людей вовсе не прихотливых и не заботящихся ни о чистоте, ни о красоте. Одна тарелка служила отлично троим, одна вилка исправляла также тройную службу; на столе не было салфетки, а посуда была от хозяйки еврейки. Несмотря на это, трое завтракавших были в отличнейшем расположении духа, они смеялись во все горло, не обращая внимания на то, что хохот их и разговор можно было явственно слышать из соседней комнаты, отделенной кое-как плохою дверью, припертою на кривой крючок. У дверей стояли прислуживающий еврей, улыбавшийся на барское остроумие, и весьма хорошенькая евреечка, гревшаяся у печки.
Двое из этих господ уже давно знакомы нам: это бывший когда-то управляющий в Дендерове Смолинский и известный администратор Моренговский; с третьим встречаемся мы в первый раз. Этот третий, сидевший на кровати и занимавший таким образом лучшее место, а голосом и смехом предводительствовавший обществом, был атлет огромного роста, довольно плотный, лет под сорок, недурной наружности, несколько лысый, с длинными нависшими усами. Лицо его,