бы справедливо помочь мне.
Погруженного в эти размышления застал графа Фарурей, который, не унывая, еще пробовал счастья у Цеси, но и теперь нашел ее недовольною, нахмуренною и принимающею его выразительным пожиманьем плеч.
До сих пор Фарурею не открывались планы Сильвана, но теперь, когда уже получены были известия о предложении и просьба о денежном вспомоществовании и отправлена эстафета с благословением, нечего было таиться. Граф с торжественной улыбкой предложил поздравить себя с женитьбой сына и начал описывать блистательность и надежды этой связи.
— Итак, граф Сильван женится, — улыбаясь и кланяясь по-своему, сказал парижанин, стараясь даже перед зятем казаться молодцом, хотя ноги его к зиме болели больше и больше. — Recevez mes compliments les plus sincиres; но на ком же? Забыл или, может быть, не слышал?
— Партия великолепная, — сказал поспешно граф, — прекрасное имя, титул, богатство несметное, а девушка… то есть вдова, но это почти все равно, она очень недолго жила с мужем, детей нет.
— А, я в восхищении, я совершенно разделяю с вами, любезный граф, чувство радости. Я всегда многого ожидал от Сильвана!.. Но кто же невеста? Мне чрезвычайно любопытно знать!
— Дочь барона Гормейера, которая была за… за… немецкая фамилия… не могу вспомнить… они жили в Вене.
— Имя ее? — спросил Фарурей, задумавшись.
— Эвелина.
— Эвелина Гормейер! — вскрикнул Фарурей. — А, возможно ли? — И старый любезник, за минуту улыбавшийся, в замешательстве умолк, словно ножом отрезал, а на физиономии его появились удивление и дурно скрытое презрение.
Граф в одно мгновение заметил это.
— Вы их знаете, маршалек?
— Знаю? Нет, то есть кажется мне… я слышал что-то… видел их… Или в Вене, или во Львове мелькнуло что-то у меня перед глазами, не могу припомнить.
— Я вижу, что вы их знаете, — пристал граф. — Заклинаю, говорите, искренно, откровенно, если знаете, что они за люди? Богаты? Ведь миллионеры, не правда ли?
— Богаты! Да… Я думаю, что они должны быть богаты, — пробормотал Фарурей, очевидно мешаясь все больше и оглядываясь, словно собирался улизнуть. Он прошептал что-то невнятно и быстро переменил разговор.
Граф видел, как тяжело шло объяснение, испуганный вскочил с дивана и, хватая его за руку, воскликнул:
— Любезный маршалек, ради Бога, говорите правду! Может быть, есть еще время спасти его!
Фарурей огляделся опять, как бы спрашивая, говорить ли всю правду.
— Но, — заикнулся он, — но я знаю их коротко.
— Говорите, что знаете, что же это за люди: этот барон, эта дочь его? Какого происхождения? Молчанье ваше пугает меня!
— Я бы не хотел пускать сплетни, — тихо отозвался Фарурей, — но зачем вы не сказали мне об этом прежде?
— Сам не знаю, почему не спросил вас прежде… Я не думал, что вы знаете их. Но что ж такое, говорите, сжальтесь, не оставляйте меня в мучительной неизвестности. Неужели герб моих предков будет запятнан? Я пошлю эстафету… полечу сам, может быть, спасу его, расстрою.
— Вы хотите, граф, знать всю правду? Я обязан сказать ее и ничего не утаю, — сказал старик, любезно раскланиваясь, — но я знаю немногое, ничего не знаю верного. Что знаю, должен сказать будущему тестю, к этому обязывает меня уважение к семейству вашему.
— Говорите же, любезный маршалек, говорите, рубите меня прямо, — перебил его граф, у которого глаза горели беспокойством и гневом. — Я вижу, что Сильван запутался, а я предостерегал его, я предсказывал ему; я чувствовал, что тут что-то подозрительное, что этот барон смахивает на жида.
— О бароне Гормейере я услышал первый раз в Вене, — начал медленно Фарурей. — Он был в то время каким-то чиновником при дворе и по особенной протекции получил титул барона. Откуда он? Никто не знал; верно только то, что он долгое время занимался поставкою к австрийскому двору драгоценных камней.
— Торгаш, ювелир! — крикнул граф, всплеснув руками.
— Что-то в этом роде, что-то в этом роде, — сказал Фарурей. — Он ездил по Европе, скупал дорогие каменья и, так как отлично понимал в этом толк, то много и зарабатывал. Но этим, конечно, баронства бы не добился.
— Чем же он приобрел его, — воскликнул граф, — этот проклятый жид?
— Я ведь не говорил, что он был жид, — заметил Фарурей, — потому что это, может быть, сплетни.
— Но ведь эти сплетни имеют основание? — воскликнул граф в отчаянии.
— О ком же не злословят! — утешал его Фарурей.
Сигизмунд-Август схватился за голову, закусив губы и закрывая глаза, упал на диван.
— Говорите уже все, маршалек, говорите, ничто меня не тронет теперь…
— Этот барон Гормейер имел большие связи; прислуживался сильно и как-то понемногу втерся в лучшее общество, женился.
— На ком? — спросил граф.
— Не знаю, на какой-то дочери банкира.
— Жид на жидовке, великолепно! — сказал Сигизмунд-Август, скрипнув зубами. — Ну, и что же потом? Явились жиденята!
— Он овдовел, но у него осталась дочь; все соглашались в том, что это было чудо красоты; ей дали заботливейшее воспитание. Вся Вена бегала за хорошенькой Эвелиной.
— И она вышла замуж?
— Нет, она не вышла замуж, — сказал холодно Фарурей, — она никогда не была замужем.
— Это что же? Это что-то новое! Маршалек, заклинаю вас, не цедите мне по словечку, говорите скоро и ясно.
— Ее увидал князь Ф…, она понравилась ему, он полюбил ее, и…
— И что же?..
— И ей дали потом титул графини фон…
— Этого только недоставало!..
— Заметили, однако же, скоро, что любовь стала угрожать будущности князя; его хотели женить, он не хотел и слушать об этом, весь погряз в своей привязанности, он имел даже намерение, как говорят, жениться на чудной красавице Эвелине, которая любила его до безумия и которую он обожал до безумия. Прибегли к энергическим мерам, чтобы их разлучить. Князя отправили в Италию, а графине приказано удалиться из Вены, сначала во Львов, потом за границу, и назначено двадцать тысяч пожизненной пенсии.
Дендера, слушая это, сидел бледный, беспрестанно хватаясь за голову.
— Это смерть! Это погибель! — говорил он прерывающимся голосом. — Это унижение, это падение! Это обман! Я не допущу этого позора, я лечу, разведу их; это не может состояться! А, Сильван, Сильван! Где знание людей, чтобы, несмотря на мои предостережения, позволить так увлечь себя и обмануть?..
Граф помолчал с минуту и потом вдруг прибавил:
— Не хочу его видеть, отрекаюсь от него навеки! Но скажите же, маршалек, так это человек богатый?
— Вовсе нет, если уж хотите знать всю правду, — сказал Фарурей, — Гормейер был когда-то богат, но несчастная страсть к картам поглотила все; дочь принуждена смотреть, чтобы он вконец не разорился. Все их имущество составляет эта пенсия, великолепнейшее серебро — подарок князя и драгоценности,