пусть он возвратится…
— Это невозможно.
— Невозможно! Ну, так мы станем драться с ним: я, Сильван, Вацлав убьем его. Это новое посрамление, людская насмешка, позор! Надо умереть от сраму! Я этого не переживу! На нас скоро станут указывать пальцами. Этот явившийся из-под земли племянник, — продолжал он самому себе, — эта конфискация имения, это замужество Черемовой, женитьба Сильвана, эти разрушившиеся надежды: все это выше сил моих. Люди смотрят с радостью на мое паденье, униженье и тешатся несчастьем, которое устроили мне они и судьба. Некуда мне повернуться, отовсюду меня поражают удары.
И, обратясь к дочери, он, забываясь, воскликнул:
— Будьте же прокляты… Ты, он и вы все!
Сказав это, он выбежал из комнаты Цеси, пролетел пустые и печальные салоны и стал блуждать по двору, не чувствуя холода, не замечая, что выставил себя на удивление людей, как вдруг прибежавший слуга доложил ему, что нарочный, присланный с ближайшей почты, уведомляет о приезде Сильвана.
Через полчаса он должен был приехать с женой в Дендерово.
Этот новый удар, вместо того чтобы добить графа, заставил его опомниться.
Тихо, в затворенной церкви обвенчались Сильван и Эвелина; свидетели были барон и два приятеля новобрачного; никого не приглашали на вечер, и около десяти часов в огромной зале Гормейера остался только граф со своей молодой женой. Уже с утра вдова чувствовала себя до того нездоровою, что отец, знавший ее хорошо, словно предвидя припадок сильного расстройства при обряде, никого не пригласил на свадьбу. И в самом деле, к вечеру ей сделалось гораздо хуже: ею овладели беспокойство, горячка, беспрестанные обмороки, и первым делом Сильвана, как мужа, было бежать за доктором.
Призванный врач, один из известнейших в Варшаве, не ограничиваясь внешними симптомами болезни, долго расспрашивал пациентку, прописал ей какое-то успокаивающее лекарство и совершеннейшее спокойствие, а преимущественно удаление всего, что могло бы раздражать ее.
Барон простился пожатием руки с Сильваном, давая ему понять, чтобы он удалился, и новобрачный уехал в свое одинокое жилище, куда не надеялся воротиться так скоро.
На другой день, до света, он был уже у барона; врачи предупредили его: трое их сидело у кровати Эвелины, болезнь которой приобрела в ночь характер продолжительной. Горячку нельзя было остановить ничем, явились бред и беспамятство; больная рвалась с кровати, хотела бежать, пела, смеялась, плакала, не узнавала отца: тяжелые мечты овладели ее мозгом.
Барон стоял у кровати и плакал; Сильвана не впустили даже к больной; Гормейер предвидел, что вид его в эту минуту может повредить болезни. Несколько дней Эвелина оставалась между жизнью и смертью; несколько раз отчаивались в ее выздоровлении; когда же наконец она оправилась, память и рассудок уже не возвращались к ней. Здоровье ее, казалось, было в нормальном состоянии, к ней возвратились спокойствие, силы, свежесть, красота; но рассудок остался в каком-то странном помешательстве.
Это не было совершенное сумасшествие, поражающее все, но какое-то частное помешательство. Для посторонних, минутами, она могла казаться здоровою, бывало время, когда не оставалось и следа помешательства: Эвелина говорила, смеялась, шутила; но глаз отца видел постоянно состояние дочери таким, каким было оно на самом деле. Эвелина забыла многие происшествия, другие смешались у нее в голове и составляли какую-то баснословную жизнь и ложное счастье. Казалось ей, что она никогда не расставалась со своим возлюбленным, что после тяжелых препятствий они соединены наконец вечным союзом, что расставались они только на минуту. Она чувствовала себя покойнее и счастливее, будущность представлялась ей ясною и светлою, и сердце сжималось при виде этой радости, которая должна была со временем окончиться пробуждением к действительности. Затем здоровье ее было лучше, чем когда-либо, румянец возвратился на лицо, черные глаза ее глядели весело, она ходила, ездила, принимала гостей и постоянно собиралась к князю, с которым, как говорила, она должна была скоро соединиться. Врачи, озадаченные этой переменой, не знали, чем пособить; советовали путешествие, развлечение, обещали что-то в будущем, пожимали плечами и, видимо, желали сбыть с рук больную, которой не могли помочь. Большая их часть утверждала, что ей необходимо проехаться.
Положение Сильвана с каждым днем становилось хуже; жена, не признавая его мужем, обходилась с ним, как с посторонним, и вследствие каких-то смешанных воспоминаний, принимала его за брата князя. С кое-какою искоркою надежды стали наконец собираться в дорогу в Дендерово, и Эвелина не скрывала своей радости, утверждая, что едет к мужу, который ждет ее нетерпеливо. Вследствие постоянно мешающихся в ее голове мечтаний с действительностью, она рассказывала часто о полученных от мужа письмах, в которых он будто бы торопил ее выехать, и с детскою суетливостью она стала укладываться в дорогу. Барон, гладя на нее, плакал иногда; отеческое сердце говорило ему, что дочь уже нельзя вылечить; он упрекал себя за прошедшее, не видел ничего на свете, что бы ему могло заменить ее. Сильван больше негодовал, чем грустил; больше всего думал он о себе, о своей участи, связанной с помешанной женщиной, которая не была ему женой и заграждала будущность. Без веры, без чувства, без истинной любви, он не находил утешения ни в чем, кроме грязных оргий, которым предавался нарочно, с намерением забыться. Он пробовал уже несколько раз убедить Эвелину, что он муж ее, что все, о чем мечтала она, было только обманчивым призраком, но она, смеясь и шутя, отталкивала его от себя, принимая это только за какую-то шутку.
В таком положении въехали в Дендерово — барон, дочь его и обеспокоенный Сильван, который предвидел бурю, какая должна была встретить его от отца. Эвелина была чрезвычайно весела в дороге, радовалась, постоянно говорила о муже и, с удивительным здравомыслием, распоряжаясь всем, рисовала отцу странную картину счастья, основанного на спокойнейшем и полнейшем помешательстве. Никогда еще не видал ее барон такою здоровою, такою веселою, так ясно и разумно рассуждающею о мелочах, такою чувствительною, такою увлекательною своею добротой ко всем; никогда зато не обливалось так кровью его сердце, как в настоящее время.
С последней станции Сильван, вслед за посланным, поспешил и сам вперед к отцу, чтобы предупредить его о своем несчастье и, сколько возможно, смягчить его гнев. Со страхом вошел он в комнату, по которой спокойно прохаживался граф.
Мы видели уже отношения, существовавшие между отцом и сыном: Сильван привык обходиться с графом как с добрым приятелем, как с равным, немного старшим и живущим в обществе на совершенно одинаковых правах.
Граф иногда вступал в отцовские права, но Сильван упорно держался, не теряя однажды занятого положения.
Ни радости, ни удивления, ни признака