И уже казалось, ему не надо наверх, а внизу, в темноте и среди хрустального звона (заложило уши) даже теплее и уютнее, даже можно попробовать не дышать или дышать водой. И, может быть, надо подождать, побыть внутри реки подольше...
Что-то кольнуло, обожгло его грудь. Та искра, тот жар, что помог ему на репетиции «Гамлета», дал о себе знать. Вспыхнула где-то в диафрагме, больно сплющенной недостатком кислорода, горящая точка, зафурчала, посылая по телу болезненные искры, как стружки магния в фейерверке. Хлынула горячая кровь, ударила злобой и жаждой жизни в голову, воспаляя и оживляя рассудок. Он успокоился, вынырнул, удержался на поверхности. Решил скинуть плащ и обувь — они сковывали любое движение и панцирным железом тянули на дно. Это удалось не сразу, очень устал, но как только освободился — сразу полегчало раза в два, и без неимоверных усилий смог плыть по поверхности реки.
Надо было вылезать на лед. Опасно приблизилась стремнина, крутящая водяные вихри под «быками» мостовых опор. Он подплыл ко льду, закинул руки и попытался втянуть себя на его поверхность. Тонкие подточенные края льда обламывались. Он ломал и выворачивал себе ногти, стараясь вонзить их в твердь, подтянуться на них. Легко лопалась кожа на ладонях, порезы не болели, лишь слегка кровоточили. Попытался, вцепившись двумя руками в толстый лед, закинуть ногу — опять ничего не вышло: отколовшаяся льдина проворно перевернулась вместе с ним, ударив по голове. Вынырнул и снова вцепился в лед. Ему послышался чей-то хохот.
Улучил секунду и поднял глаза: та тетка в шали, что покуривала на цепях, дошла по льду до него, и теперь смеялась над ним, потряхивая в экстазе лошадиной челюстью с длинными желтыми зубами. И он снова обозлился, гася остатки паники. Плохо, что пальцы окончательно отказали, скрючились от боли и холода, потеряв всякую подвижность; он сложил их в кулаки, и именно так, медленно и грузно, по-собачьи бестолково, поплыл вдоль кромки льда к берегу, к Дворцовой набережной.
Он плыл очень долго. Начинало казаться, что все кончено, нет ни капли силы, пропадала воля. Тогда он делал передышки, выбрасывая руки и часть торса на лед, а ноги повисали в густом мертвом мраке. Лицо его было запрокинуто, двигая кадыком, глотал и глотал воздух сырого тумана. Он успевал даже насладиться мелеющей глубиной серого неба, очистившегося от туч. И гораздо позже, потеряв представление о времени, все-таки выплыл, добрался до берега (заметил это, когда ударился коленями о гранит, притопленный у спуска к реке). Выполз по ступеням и долго лежал на них прогнившей ветошью. Тетки больше не видел, ни сзади, на льду, ни на набережной. Не было и людей, машин, иногда над ним парили чайки и вороны, сварливо покрикивая на спасшегося.
Егор стянул мокрый пиджак, мешающий идти, отбросил — нести сил не было. И попытался мелкими шажками, трусцой, бежать в сторону Литейного, который был где-то очень далеко. Гулко колотилось сердце, грозя растянуть гармошку ребер и вылезти наружу (он сдерживал его прижатой ладонью); что-то намертво зажало легкие, не пуская в них воздух, дышать мог медленными тоненькими глотками.
Из носа текла прохладная кровь. Самым трудным стало удерживать равновесие, его качало непрерывно, кренилась из стороны в сторону земля и здания вокруг. Он падал, в несколько приемов вставал, делал еще несколько шагов, держась за стены Эрмитажей, Мраморных дворцов, решеток, чего-то еще, снова падал и вставал.
А позже, где-то на полпути к Литейному, отключился. Его подобрал милицейский «газик», отвез сперва в вытрезвитель, но там врач сообразил, что Егор не пьян, повезли в больницу. В палате, без сознания, пролежал сутки. Очнулся, разглядел соседей-бомжей с обмороженными харями, кричащих хрипло на продавленных койках в беспамятстве о своих бедах, — очень в тот момент Егор испугался. Показалось, что он снова в психушке или в детдоме, таком специальном для взрослых сирот. Он сразу встал, осторожно и бережно донес себя до туалета в противоположном конце рекреации, там раскрыл окно и выпрыгнул наружу. Прилетел со второго этажа в сугроб, миновал сторожа на воротах больницы, и в казенной пижаме, таким невозмутимым сумасшедшим, доехал в метро до Невского, а там пришел на квартиру Гаврилы Степановича.
И снова ему стало плохо, пришлось отлеживаться в кровати. Очень переживал, что причинил хлопоты и беспокойство отчиму и младшему брату. Защищался от их лечения: доходило до матерных криков, когда отказывался от меда, малинового варенья и прочих роскошеств, не пил для прогрева водку, срывал с себя горчичники и компрессы. Подлый термометр пугал их сорокоградусными данными, а для него это была нормальная температура, он всегда горел, если организму надо было работать над восстановлением. Разок дал себя уговорить, выпил горсть таблеток — минут через пять его вытошнило пенистой, чистого желтушного оттенка горечью. Не брал его организм их лекарства, пришлось и им поверить. Его оставили в покое, что и требовалось, потому что не было сил вообще. Отчим уехал в командировку. Брат Димка пропадал где-то с компанией дворовых дружков днями и ночами (они собирались грабануть киоск с жвачкой и сигаретами). Егор лежал, наслаждаясь покоем, тишиной и довольством.
С Димкой отношения портились. Сперва того раздражало, что у него такой старший брат — неуклюжий, нелепый, с придурью. Почему-то долго удивлялся, что Егор никогда не принимает ванну, не может погружаться в воду, пусть даже это небольшой сосуд с водой. Это не значит, что Егор не мылся, душ он принимал, а лежать в воде не мог. Потом как-то соседская собака, огромный черный дог-кобелина напал на Егора, изо всех сил пытался загрызть, а до того никогда даже не лаял на людей, все псу было пофиг. Кроме Егора, которого сразу возненавидел. Раз выносил ведро на мусорку, все руки ему оцарапали вдруг ошалевшие подвальные кошки. И теперь рассказ о том, что Егор размечтался, сидя на парапете Мойки, опрокинулся в речку и утопил весь подаренный гардероб (плащ, пиджак, ботинки, плюс свои очки), довел Димку до каких-то запредельных границ презренья.
— Теперь опять будешь шастать в своих драных обносках, — констатировал братик. — Сколько можно нашу семью позорить? Заработай денег, купи куртку, джинсы, а то смотреть на тебя противно.
Они на первых порах спали в одной комнате, потом Димка перебрался в третью комнату, в гостиную, где и места почти не было из-за громадных сервантов и кресел. Но Димка сказал отцу, что Егор храпит, стонет, а иногда и разговаривает во сне, мочи терпеть такое нет. (Егор тоже ведь мог бы поведать, как Димка с воплями теребит себя за одно место каждую ночь.) Гаврила Степанович, впрочем, и так к жалобам младшего отнесся равнодушно: Спи, где пожелаешь, хоть в ванной. Сказал так равнодушно. Егор тоже всерьез обиды и претензии младшего не воспринимал, не замечая, что Димку-то это больше всего обижает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});