Историк Григора, со своей стороны, не находил слов, чтобы вылазить ту степень падения, какой достигли соотечественники. «С течением времени, — скорбит он, — исчезли добрые обычаи, которые словно погрузились на дно морское; и вот души всего христианского дара блуждают точно по какой‑нибудь непроходимой и безводной пустыне. Бессовестность дошла до того, что за один обол дают страшнейшие клятвы, которые даже не посмеет передать перо писателя. Люди впали в бессмысленное состояние, и не стало человека, который мог бы сам решить, что полезно и какими Признаками отличается благочестие от нечестия». Историк спрашивает: «Кого это не поставит в недоумение? Какой души не цртрясет, хотя бы она была тверда, как железо»[245] Для лиц, на «даторых в особенности лежали духовные попечения о византийцах, уясе казалось, что общество перестало бояться Бога и стыдиться доцей» (μήτε ϋεόν φοβούμενοι, μήτε ανθρώπους άισχυνόμενοι).[246]
III. Отношение государственной власти к Церкви
Отношения, в какие становились византийские императоры к Церкви, на языке западных писателей обыкновенно называются цезаропапизмом.[247] Это значит, что указанные писатели находят в положении Византийско–восточной церкви самые ненормальные отношения между государством и Церковью, при которых императоры выражают себя как полновластные главы и владыки Церкви, при которых — иначе сказать — они являются вместе царями и первосвященниками. Представления эти о византийских отношениях государства и Церкви частью несправедливы, частью справедливы. Они несправедливы, когда хотят видеть в подобных отношениях какую‑то систему, будто бы принятую и утвердившуюся, как закон, в Византийской империи; но они справедливы, если с этими представлениями соединяется лишь мысль о том, что в Византии нормальные отношения государства к Церкви весьма часто переходили в ненормальные, что здесь императоры в религиозных делах брали на себя более, чем сколько того требовали благо Церкви и польза ее, и что забывалось истинное понятие об императоре как члене Церкви, подчиненном голосу пастырей в вопросах религии. В самом деле, в рассматриваемый нами период Восточной церкви от начала крестовых походов до окончательного падения Константинополя, мы встречаемся с такими государями, которые смотрели на себя как на верховных распорядителей в делах Церкви, ставили себя выше ее иерархов.
Подобные неправильные, спутанные понятия об отношении высшей светской власти к Церкви с замечательным самообольщением выражает император Исаак Ангел, когда говорит: «Царям все позволительно делать, потому что на земле нет никакого различия во власти между Богом и царем; царям все позволительно делать, и можно нераздельно употреблять Божие наряду со своим, так как самое царское достоинство они получили от Бога и между Богом и ними нет расстояния».[248] При другом случае в одной из своих новелл тот же Исаак прямо именует себя έπιστημονάρχης’οΜ Церкви, т е. опытнейшим правителем Церкви, причем он приписывает себе власть исправлять то, что совершается в Церкви вопреки каноническим постановлениям.[249] Некоторые византийские императоры в своем царском титуле употребляли выражение «святой», которое обыкновенно прилагали к себе патриархи, и весьма недовольны были, если кто‑либо в титуловании их опускал этот термин; право на такое титулование себя императоры основали на том, что они лица, миропомазанные царским помазанием.[250] К чему же приводило то воззрение императоров на самих себя, на которое мы указываем? А вот к чему. По словам Никиты Хониата, для «большей части византийских царей решительно невыносимо только повелевать государством, ходить в золоте, пользоваться общественным достоянием как своим. Они почитают для себя крайней обидой, если их не считают мудрецами, богомудрыми, подобно Соломону, богодухновенными руководителями, вернейшим правилом из правил, одним словом, — непогрешимыми судьями дел Божеских и человеческих».[251]
Лица, приближенные к императорам и непосредственно зависимые от них, из лести или суетных расчетов нередко старались поддерживать в византийских императорах указанное самомнение; при столкновении церковной власти с государственной различные сановники и судии брали сторону гражданской власти в ущерб для авторитета церковного, ссылаясь на то, что власть царская стоит превыше всего. Если какой‑нибудь византийский император по своему произволу издавал какую‑либо новеллу, оказывающуюся в противоречии с древними, принимаемыми Церковью правилами и узаконениями, то приспешники некоторых византийских императоров, находя делом неважным, что новелла не согласуется с церковным законодательством, отдавали предпочтение новелле перед всем остальным; они настаивали, что «новелла издается для всех, для всякого дела (и значит, церковное и гражданское общество одинаково должны исполнять их) и есть общее законоположение».[252] В Церкви издревле существовало правило, по которому священникам и диаконам воспрещалось принимать на себя мирские должности вроде сборщиков податей или каких‑либо управителей. Но в изучаемое нами время некоторые из лиц, приближенных к византийским императорам, извращали смысл церковных определений по указанному вопросу и говорили: «Это имеет место тогда, когда кто‑либо из священнослужителей будет выполнять мирскую службу без царского повеления, ибо если кто по царскому усмотрению примет на себя какую‑либо мирскую службу, то это не будет воспрещено ему указанными правилами и он не подвергнется наказанию», и при этом те же лица прибавляли: «Царь не подлежит ни законам, ни правилам»[253] (!). Подобного же рода чрезмерные ценители византийской царской власти нередко в те времена заявляли, что лица духовные, подлежащие суду, могут беспрепятственно вместо соборного суда обращаться за разбирательством своих дел к суду гражданскому, и мотивировали свое заявление тем, что власть царская выше власти церковной; они рассуждали так: «Царская власть может делать все; она может назначать гражданского судью, чтобы судить епископа или другое посвященное лицо, привлекаемое к суду; эта же власть, по законному усмотрению, церковный суд может заменять светским».[254]
Если лица светские, имевшие свои побуждения поддерживать самообольщение византийских императоров по вопросу об отношении их к Церкви, нередко выражали мысли, неблагоприятные для свободы и самостоятельности церковного авторитета, то это явление более или менее понятно. Но, к нашему удивлению, от мирян в этом случае не отстают и лица иерархического чина. Отдельные иерархические лица со своей стороны, случалось, не только не шли против вышеуказанных преувеличенных воззрений государей относительно широты их власти, но даже поддерживали их своим авторитетным голосом. Здесь мы должны привести прежде всего весьма замечательные в данном случае мнения известного греческого канониста XII в., патриарха Антиохийского Вальсамона. Вальсамон говорит: «Императоры и патриархи должны быть уважаемы как учителя (Церкви) ради их достоинства, которое они получили через помазание миром. Отсюда‑то происходит власть правоверных императоров наставлять христианский народ и, подобно иереям, приносить Богу курение. В этом их слава, что, подобно солнцу, блеском своего православия они просвещают мир с одного его конца до другого. Мощь и деятельность императора касаются тела и души (человека), тогда как мощь и деятельнось патриарха касаются только одной души (έις μόνην ψυχικήν λυσιτέλειαν). Император и патриархи подобны молотильщикам на гумне: они как бы лопатой отделяют мякину от настоящей пшеницы, или подобны крепким осям колесницы, или корабельным мачтам и парусам; частью через императорское благопопечение, частью через духовную власть они спасают мир».[255] При другом случае тот же Вальсамон перечисляет некоторые церковные функции, которые, по его мнению, принадлежат власти императорской; эти функции очень ясно роднят, по суждению греческого патриарха, авторитет царский с авторитетом иерархическим. «Православные императоры, — говорит Вальсамон, — невозбранно, когда захотят, входят во Св. алтарь, И ходят, и делают знамения креста с трикирием, как и архиереи. Они предлагают народу и катехизическое поучение, что предоставлено одним местным архиереям». Вообще Вальсамон пишет: «Как царствующий император есть помазанник Господень по причине домазания на царство, а Христос и Бог наш есть между прочим И архиерей, то благословно и император украшается архиерейскими дарованиями».[256] Вальсамон любит останавливаться на разъяснении мысли, почему императору принадлежат права, усвояемые обыкновенно епископу. Так, по одному поводу Вальсамон царское миропомазание уравнивает с хиротонией епископской и находит, что й последствия этих актов одни и те же в известном отношении. Он приводит слова Константинопольского патриарха X в. Полиевкта, который говорил, что как помазание в крещении изглаждает соделанные прежде того грехи, каковы бы и сколько бы их ни было, так и помазание на царство изглаждает даже убийство, совершенное помазующимся до помазания. А от себя Вальсамон рассуждает: «Как цари называются и суть помазанники Господни, таковы же суть и именуются и архиереи. Вместо же елея, по древнему правилу возливаемого на царей, для архиереев служит иго Евангелия и призывание Св. Духа. Хиротония архиереев и помазание царей изглаждают содеянные прежде хиротонии и царского помазания грехи, каковы бы они ни были».[257]