сторожихи-уборщицы.
Встретили меня ласково. Напряжение не сразу, но прошло. Учительница помоложе пригласила меня жить в свою комнату чему я была несказанно рада. У учительницы постарше должен был родиться незаконный ребенок. Вот с ее-то 1-м и 3-м классами я и должна была заниматься, пока она в отпуске. 2-й и 4-й вела 22-хлетняя Катя Муромская, а старшей было лет 28−30, и она казалась мне очень пожилой.
Дети нам достались на удивление хорошие — они, казалось, и не помышляли о том, чтобы не слушаться учительницу или вертеться, или вести себя плохо. Так были приучены! Я почувствовала, что должна всеми силами поддерживать заведенное, и старалась делать уроки интересными и быть требовательной. Катю ее дети тоже слушались беспрекословно.
Занятия мы вели одновременно с двумя классами, только маленьких раньше отпускали и 1 или 2 урока посвящали старшим. Мне очень пригодились методы моей первой учительницы Елизаветы Павловны Альбицкой. В двух классах было не больше 25 человек.
Но, главное, я получала 41 руб. На 20 из них я могла, конечно, скромно, жить сама. Молоко, овощи, каши — в деревне это естественно, и мясо, когда кто-нибудь режет скотину. Зато 20 руб. я могла посылать маме ежемесячно! Это служило и семье подспорьем, и для меня было большой радостью. С тех пор в течение 5−6 лет до рождения первого сына моего я всегда пользовалась половиной своего жалования, а вторую половину отправляла маме на моих младших братьев и сестер.
Но маме без меня трудно было управляться с хозяйством, здоровье ее ухудшалось, носить продукты с базара ей было очень тяжело, а братья — в школе. А папа — в другом городе! Я была ее главной помощницей, советчицей и другом. Но многое я все же не понимала. Мама была больна больше, чем мы все думали. Стирка, уборка были для нее непосильны. Я стирала на всю семью с 14-ти. Я вообще легко делала много физической работы. Из Псилова я приезжала домой на каждое воскресенье. Усталости от этого не было, только энергии прибавлялось.
4 месяца я получала жалованье. И это было хорошо, а летом опять осталась безработной. В сентябре, к счастью, снова получила назначение на 4 месяца в деревню Плесково в 40 км от Мурома. Сообщение, однако, туда поддерживалось только пароходом по Оке, да и от пристани приходилось ехать на попутной лошадке верст десять.
Я уехала и до конца января не приезжала домой. Я очень скучала по дому. Бывая одна, плакала, но на людях старалась казаться серьезной, деловой, а иногда и веселой. Мама говорила, что она тоже очень меня ждала.
Школа в Плесково называлась однокомплектной — 3 класса на одну учительницу. При школе мне жить было негде. Две смежные комнатки, полагающиеся учительнице, занимала та, которую я должна была заменить временно. Муж ее уехал в Москву на заработки, но он ей не помогал, и она жила, едва сводя концы с концами.
Я устроилась в деревне у хорошей женщины, пожилой, муж которой тоже уехал на заработки. Комнатка была отдельная. Теплая чистенькая. Готовили мы с ней вместе в русской печке. С горемыкой-учительницей у нас были хорошие отношения, с хозяйкой тоже. С учениками я тоже справлялась, … но как мне было мало этого! Как хотелось хоть денек побыть дома. Навестить Шемякиных! Но работа давала зарплату, — я жила на нее сама и могла помогать маме — мне ли было этого не понимать.
Я часто писала домой и Гале. И еще одному очень интересному человеку, с которым познакомилась летом, может быть, за месяц до отъезда в эту деревню, и которому, видимо, очень понравилась. Письма его ко мне в эту деревню хранятся у меня всю жизнь. А мне скоро 75 лет. Как они скрасили мое одиночество, как я ждала их, и сколько было в них интересного, и как хорошо, что они были!
Те 4 месяца, которые я должна была провести в этой деревне, казались мне бесконечными, мне казалось, что я надолго отрезана от всего остального мира. Остальным миром был для меня город Муром!
Это были письма моего будущего мужа Киселева Тимофея Андреевича. Было ему тогда 19 лет, и попал он в Муром как стажер после окончания техникума. К слову сказать, через один год после поступления на завод его «выдвинули» на должность зав. производством — и это в 20 лет. Он, конечно, и не думал тогда, что я его будущая невеста, и я думала о нем просто как об интересном знакомом, как о человеке не совсем обыкновенном — это я поняла сразу.
В феврале я приехала домой. Учительница, которую я замещала, поехала со мной в Муром, ей хотелось увидеться со своей сестрой, жившей там, и даже на нашей улице. Наняли мы лошадь и ехали в санях-розвальнях на сене целый день. Как нам было хорошо! 40 км лошадка пробежала за 12 часов с отдыхом в середине дня.
Дома мне все были очень рады. Привезла я кое-какие деревенские гостинцы и опять стала безработной до осени. Временно, 1 месяц, была еще в одной деревне, да немного работала в больнице — но все это было не то — грустно и утомительно.
Продолжение знакомства с Тимой, довольно частые его посещения нашего дома, прогулки в Окский сад и просто по городу очень скрашивали мою жизнь. Его дружеским вниманием я гордилась. Другие молодые люди, знакомые мои и моих подруг, не выдерживали никакого сравнения с ним. Но в конце лета он должен был уехать в другой город — Грозный — на нефтеперерабатывающий завод, где он получил работу в качестве инженера, что ему, конечно, больше подходило, чем-то, что он имел в Муроме. Итак, мы расставались, и я была уверена, что навсегда.
Осенью опять начались мои «хождения по мукам» в РОНО и на биржу труда. Нигде ничего не обещали, и я решила ехать искать работу в другом городе, где моя фамилия ничего не значила бы.
Я пишу об этом, не только как о кусочке моей биографии, но и потому, что это типично для того времени: не брать на работу «бывших» или детей «бывших».
Решили, что я поеду в город Выксу Горьковского соседнего района. Там в это время работал папа, и там же жила семья брата мамы — Михаила Николаевича Гладкова — главного механика группы выксунских трубопрокатных заводов. Папа жил в одной комнате с какими-то сослуживцами, и я отправилась к Гладковым попросить пристанища ненадолго,