Лёвшину), доводить образ до карикатуры:
Грек жил во всех отношениях здоровой, а в чем-то даже совершенной жизнью. Он не ведал никаких печальных или нездоровых чувств. Он привык встречать смерть без малейшего трепета, а любые телесные трудности переживать без нареканий и делать то, что считал правильным как самоочевидную вещь.[109]
Разочарованные действительным положением вещей реагировали отрицанием связи нынешних греков с их античными предками. Ученик Винкельмана Иоганн фон Ридезель не мог примирить образ прошлого с современной невзрачностью греческого народа:
Теперь даже тени их былого величия не осталось. Власть, торговля, морская и военная наука, улучшение знаний — все, кажется, переместилось на север.
Это была реакция, похожая на умозаключения российских путешественников: современные малороссы очевидным образом не могут быть потомками грандиозной Киевской Руси. Все ее наследие переместилось на Север. Почти одновременно с русскими путешественниками в Малороссии на другом конце Европы другие романтически настроенные литераторы открывали собственных благородных дикарей как квинтэссенцию «народного характера». Шотландия перестала быть самостоятельной страной после Акта унии 1707 года. Она традиционно делилась на Равнинную (Lowlands) и Горную (Highlands) части, причем историческим ядром страны, представшим окружающему ее миру и формировавшим шотландскую идентичность, была именно южная, равнинная Шотландия. Здесь веками бурлила шотландская история. Равнинная Шотландия была экономически и социально доминирующей частью страны, в то время как Горная ассоциировалась преимущественно с дикостью, отсталостью, а ее жителей третировали как бандитов, склонных к неуправляемому насилию и разбою, политически опасных: в течение XVIII века именно в Горной Шотландии якобиты (сторонники детронизированного Джеймса Стюарта) будут вербовать живую силу для восстаний против английской короны. Между двумя регионами существовала также и ощутимая культурная разница: равнины имели свой образованный класс землевладельцев, интеллигенции, промышленников; все эти люди говорили на «шотландском английском», а в XVIII веке — на английском с характерным акцентом. Горная Шотландия говорила на гэльском языке, сохраняла до конца XVIII века архаичную клановую структуру и оставалась не тронутой большими культурными сдвигами века.
По иронии судьбы, именно эта отсталая и архаичная часть — не в последнюю очередь благодаря чрезвычайно популярным романам сэра Вальтера Скотта — в начале XIX века превратилась в эмблему Шотландии, а одетый в пестрый килт горец стал трагическим героем борьбы за свободу.[110] «Хайлендер», житель гор, стал представляться как «благородный дикарь», внешне грубый и неотесанный, но наделенный тонким эстетическим чувством, которое в нем воспитала строгая и драматическая природа Севера. Именно таким образом «барда» вдохновлялся Макферсон, создавая за шотландцев знаменитые песни Оссиана — мистифицированную древнюю поэзию их страны. Подобной радикальной переориентации образ Шотландии подвергся в результате «поисков этнографизма». Южная равнинная Шотландия, ассимилированная и инкорпорированная в общебританский контекст, конечно, уже не могла служить выразительным представителем «шотландскости». Индустриализированная, она словно потеряла «этничность», которую стали искать севернее, в краях, еще не познавших плодов цивилизации. Романтизм не находил ничего романтичного в образе жизни, языке, привычках и, главное, виде лоулэндеров. Все это было банально и неживописно. «Хайлендеризация» образа Шотландии стала актом сознательных поисков «чистого», настоящего «этнографического типа» до такой степени, что известный сегодня «шотландский костюм» (с его килтами и пледами в традиционных цветах кланов) был разработан Вальтером Скоттом «со товарищи» по случаю визита короля Георга IV в 1822 году.[111]Образ малороссиян как благородных дикарей, детей природы, видно, был настолько распространен в русской мысли, что князь Долгоруков во время своего второго путешествия посчитал нужным отвести страницу-другую своего дневника раздраженной полемике с этим общим убеждением:
Июля 1-го. Я вижу с утра до вечера движущихся волов, пустые хаты под соломой и ленивых Хохлов, возбуждаемых к деятельности плеткой. Ими обрабатываются пространные нивы, скашиваются луга необозримые; природа здесь плодоносна; Малороссия изобилует хлебом… Натура всему дала основу; всеми необходимостями человека снабдила, но какого человека? Природного! А где он на шару земном? Негде! Всякий человек нынешнего времени есть животное общественное, а не дикое, по лесам блуждающее, ищущее пищи своей в оврагах; для общественного гостя, каков наш человек, мало натуры одной; надобно искусство; для искусства необходима роскошь… Если строгие последователи чистых нравов и вооружаются против нее — они в ошибке: не роскошь вредна, а чрезвычайность.[112]
Путешественники не просто открывали «малороссов», они открывали «малороссийский народ». Отсюда — очевидная фиксация на простонародье, на крестьянах и казаках. Простонародье становится эмблематическим для восприятия украинцев. Конечно, от глаза путешественников не утаилась специфическая социальная структура Малороссии — то, что отличало ее от остальных «российских» провинций империи. Князь Долгоруков, например, в 1817 году отмечал необычайное — по сравнению с великорусскими губерниями — количество шляхты на Черниговщине, ее любовь и привычку к судебным делам: «библиотеки, составленные из процессов и тяжб малороссийских», заменяют им привычный круг чтения.
Лёвшин также отмечает скороговоркой, что малороссияне, подобно другим подданным империи, разделяются на дворян, духовенство, купцов, мещан и крестьян; что Малороссия «управляется собственными, от Поляков принятыми законами, или, лучше сказать, Магдебургскими правами», что уклад судопроизводства в этой исторической провинции «совсем неизвестен в губерниях, по учреждению образованных».
Однако тем, что делает Малороссию своеобразной страной, все же остается ее «народ». Только «народ» в глазах путешественников имеет отчетливую «этничность». Он, в отличие от остальных классов, был «видимым» для путешественников. Не только потому, что действительно визуально отличался одеждой, песнями и даже просто количеством, а главным образом потому, что оптика путешественников была настроена на поиски именно «народной физиономии». Князь Долгоруков считал, что образованные классы суть космополитические и в этом смысле не отличаются от провинции к провинции империи. Последователь Руссо Лёвшин также настаивал на том, что
[д]ворянство, составляющее отличнейшую часть людей, не может нам дать понятия о нравах и обыкновениях той страны, которую мы наблюдаем. Обычаи оного несвойственны всем состояниям; нравственность оного не есть нравственность всеобщая; образование оного не составляет образования народного.[113]
Напомним, что «открытие Малороссии» происходит в русле общеевропейского «открытия народа». Повсеместно в Европе до этого невидимый «народ» вдруг становится видимым и слышимым: он громко поет свои песни, шумно отплясывает, ярко выделяется на фоне пейзажа своей колоритной и цветастой одеждой, из «немого» неожиданно превращается в весьма разговорчивого и при этом режет ухо незнакомыми диалектами. Напротив, классы образованные становятся «невидимыми»: люди в черных фраках (как раз, по английской моде, входящих в употребление) кажутся везде одинаково безликими. Восприятие нации этнографизируется, а разница между нациями начинает восприниматься именно как различия «народных» культур и «народных» характеров. Более того, возникает ощущение, что именно образованные классы неорганичны для той