живет. Все в малороссе: его веселая и приветливая натура, его напевность, его милое лентяйничанье, его светлая и чистая одежда — продиктовано натуральностью существования и мягким теплым климатом страны. Отсюда естественность законов малороссиян, их нравственность и даже особое целомудрие, их честность. Стереотипный образ украинца в русском сознании формируется под влиянием Руссо. Природа ответственна как за милые качества малоросса, его, например, повышенное чувство прекрасного, так и за недостатки национального характера, в конце концов, простительные.
Изобилие в прекрасных картинах природы, щедрость земли и счастливый климат Малороссии делают жителей здешних веселыми и склонными к забавам. С сими свойствами они бы могли назвать себя счастливыми, ежели бы большая часть их была попочтительнее и пользовалась Творцем дарованными сокровищами. […] Благорастворенный воздух и плодородные земли давали бы жителям здешним право называться любимыми детьми природы; ежели бы она многих из них не лишила нужнейшей к благосостоянию человека добродетели — трудолюбия, а чрез то и средств быть богатыми.[102]
Таков взгляд благосклонного наблюдателя Лёвшина. В отличие от него, Глаголев не испытывает симпатии, но также отмечает влияние природных условий:
Малороссия лежит большей частью на равнинных местах, теряющихся в обширном и однообразном горизонте. Жители гор, восходя от вершины к вершине, имеют перед собой цель и для достижения этой цели принуждены употреблять беспрерывные усилия […], которые в душе пробуждают живость чувств и деятельность умственных способностей. Напротив того, житель равнин, теряясь и зрением, и мыслию в неизвестности пространства, невольно переходит в состояние бездействия и усыпления. Горный Черкес и Донской Казак, упражняясь с малолетства в укрощении диких коней, привыкают к проворству, ловкости и хитрости, а пешеходец Малоросс идет ровными шагами рядом с волом, которым он управляет.[103]
Находясь в имении своего зятя Селицкого вблизи Корсуня, князь Долгоруков имел возможность подробно рассмотреть «детей природы» и поразмыслить над этим предметом:
Хохол по природе, кажется, сотворен на то, чтоб пахать землю, потеть, гореть на солнце и весь свой век жить с бронзовым лицом. Лучи солнца его смуглят до того, что он светится, как лаком покрыт, а весь череп его из желта позеленеет […] Я с ними говорил. Он знает плуг, вола, скирд, горелку, и вот весь его лексикон. Если бы где Хохол пожаловался на свое состояние, то там надобно искать причину его негодования в какой-либо жестокости хозяина, потому что он охотно сносит всякую судьбу и всякий труд, только нужно его погонять беспрестанно; ибо он очень ленив: на одной минуте пять раз и вол, и он заснут и проснутся; так, по крайней мере, я заметил его в моих наблюдениях. […] Хохла трудно было бы отделить от Негра во всех отношениях: один преет около сахару, другой около хлеба. Дай Бог здоровья и тем и другим![104]
Это, правда, были правобережные украинцы, которых князь, похоже, отличал от «малороссов» левого берега. Ключевой в этих наблюдениях является аналогия между «хохлом» и «негром». Образ негра должен вызвать в воображении образ «благородного дикаря», натурального человека. Глаголев изображал поведение малороссиян (левобережных) при встрече с иностранцем так, будто они были островитянами Новой Гвинеи:
Простота Малороссийских крестьян часто бывает похожа на легкоумие, о котором в самой Малороссии рассказывают множество забавных анекдотов. Все редкое кажется ему новым, и все новое необыкновенным. Удивление свое о встретившемся ему иностранном лице выражает он своему товаришу пантомимами с полною детскою уверенностью, что вы, не слыша его слов, не можете понять его движений. От того, что показалось Малороссу почему-либо страшным, он бежит, как заяц за плетень или за дерево, и, спрятавши одно лице, думает, что он весь невидим.[105]
Детская простота аборигенов, их «немота» при встрече, разговор жестами и пантомимой, их пугливость, наивность поведения — все это топика из описаний «островных» туземцев, которых «открывают» европейские путешественники. Островитяне находятся в детском возрасте человечества и являются, в сущности, взрослыми детьми. Но у Долгорукова была припасена и еще более эффектная аналогия. В своей природной естественности малороссийские крестьяне (левобережные) напоминают тех животных, с которыми вместе обрабатывают землю:
Вол есть живое изображение Хохла, который также скотен и ленив. Если вола не погонять, он простоит сутки, не сходя с места. […] Так-то живали и все люди в тот век, который мы так завидливо отличаем названием Патриархального.[106]
Долгоруков, впрочем, развивал расхожую тему: малороссы симпатичны, но общение со скотиной наложило на их характер отпечаток. Вот, например, Сумароков:
Малороссияне скромны, тихи, добросердечны, богомольны и гостеприимны; но праздны, трусливы, непроницательны и в гневе не знают меры. […] Свойственная сему народу медленность, обнаруживающаяся в их поступи и во всех их деяниях, происходит, как полагаю я, от обращения их с детства при волах, сих ленивых животных, которые их собою к оной приучают.[107]
Все эти идеи не были изобретением именно русских путешественников на Украине, скорее — сознательно или бессознательно — заимствованными клише европейской путевой литературы. Открытие «примитивных» обществ мыслью XVIII века приводило к тому, что греки гомерических времен казались европейцам благородными дикарями, подобными ирокезам Северной Америки. И наоборот, когда европеец встречал «голого дикаря», он думал о древних греках.
Представлять фигуру Благородного Дикаря, скажем, одетого в мокасины Могиканина из приключений Фенимора Купера, блуждающим среди руин подвластной пашам Греции может показаться странной идеей. Но во многих умах он был заатлантическим кузеном Коридона, типичного пастуха греческих и римских пасторалей, поскольку оба родились и жили в Золотом веке. Восхищение классическим прошлым, особенно спартанским обществом, выработало ностальгию по нему, как утраченному Эдему человечества. Под конец XVIII века европейцы начали сомневаться в ценностях римских институтов и иудео-римской религии, на которой те основывались. Немцы, в частности, открыли в древней Греции воображаемый ландшафт, который оживлял альтернативный, исторически и антропологически более ранний и эстетически более совершенный, набор ценностей. При условии, что эти авторы не сталкивались с реальной страной, им легко было проектировать на нее любые абстракции. Греки, считалось, были как дети, ибо жили естественно, свободно выражая здоровые человеческие импульсы, которые подавило — навсегда испортив искусство — северное христианское общество.[108]
Образ древних греков — но также и их потомков — как благородных детей природы дожил до «туристической эры». Столкновение с реальностью вызвало у европейских путешественников альтернативные реакции, точно соответствующие разнице впечатлений россиян от малороссов. Можно было, подобно Джону Раскину (а в нашем случае