Однажды их вместе направили в дозор. Они залегли под кустом на опушке леса, в котором расположился отряд.
Июньский день обжигал зноем. В лесу было душно, пахло земляникой. Над ржаным полем дрожало жаркое марево. Юрек уткнулся лицом в траву, пахнущую влагой, вдыхал ее запах. Голова была тяжелой и бессильно падала вниз, веки закрывались сами собой.
Василь лежал рядом, оглядывался по сторонам и жевал стебель травы.
— Сынок, а ты Венявского знаешь?
Юрек сонно встряхнул головой:
— Из Островца?
— Все тебе Островец да Островец, — засмеялся Василь. — Венявский, знаменитый польский композитор…
— Нет, не знаю, — сонно покачал головой Юрек.
— А после войны ты кем будешь?
Этот вопрос был таким далеким, что даже казался нереальным. И может ли вообще существовать другая жизнь, кроме той, которой они жили в настоящее время? Как выглядит незатемненный город, сияющий тысячами огней? Как выглядит ночь, проведенная в своей собственной кровати, ночь, тишина которой не нарушается сиреной автомобиля и шагами жандарма? И может ли вообще такое быть? Будет ли когда-нибудь такое время, когда можно пойти в лес, чтобы просто погулять в ясный солнечный день, а не ночью с оружием в руках?
— После войны… ого, когда это будет?
— Доживем, голубчик, доживем. К своим придем, к родным…
Эти слова вселяли бодрость, подкрепляли, от них веселей и радостней становилось на сердце. Мысленно Юрек пробовал представить себе сцену встречи с родными. Когда мечты его переходили в сон, удаляющийся голос Василя будил его новыми вопросами.
Юрек удивлялся этому необычному стремлению друга поговорить. Однако Василь объяснил ему причину своей словоохотливости:
— Не спи, сынок, а то и мне захочется.
Юрек обещал, что не уснет, и тут же начинал храпеть. Тогда Василь пододвигался ближе, осторожно укладывал Юрека так, чтобы мальчику было удобней, а сам, вздохнув, садился в тени ближайшего куста и уже за двоих внимательно осматривался вокруг.
В тот день отдыхали в молодом сосновом лесу. Василь лежал на боку и затягивался горьким дымом своей толстой самокрутки. На следующее утро они должны были расстаться. Не навсегда, конечно: партизанские отряды часто меняли свой состав. Те же самые люди встречались в разных отрядах. Но тем не менее это было расставание, а в такие минуты Василь особенно любил поговорить по душам.
— Скучаешь по своим? — снова, уже в которой раз, спросил он.
Юрек сделал движение головой, которое могло означать и «да», и «нет». Конечно, тосковал, но почему-то думал, что если сознается в этом, то обидит Василя.
— А вы не тоскуете?
— Хорошие вы ребята, но по своим, конечно, скучаю, — вздыхая, сказал он.
— Если фронт двинется, то и до нас дойдет.
— Да! А может, и мы через фронт прорвемся. Тогда ты у меня будешь гостем. Ох и угощу я тебя, угощу, сынок, родной…
Он сказал это с такой убежденностью, что Юрек даже увидел себя в гостях у Василя. Был там и рыбный суп — уха, были пельмени — маленькие аккуратные пирожки с мясом, были блины из черной гречневой муки, тающие во рту, и был, конечно, чаек, дымящийся, обжигающий губы, было то, что в своих воспоминаниях рисовал Василь, когда они разговаривали на эту тему.
Таким разговорам не было конца.
В путь двинулись, когда начало смеркаться. Солнце золотило верхушки деревьев, среди кустов предвечерняя прохлада чувствовалась все сильнее, лес, днем полный птичьего гомона, замолкал.
Наиболее тяжелыми были минуты перед наступлением ночи. Угнетала мысль об уходе из отряда, о том, что можно потеряться в темноте. Никогда не было известно, куда направится отряд, к тому же было легко потерять связь с идущими впереди и сзади, так как необходимо было соблюдать точно определенную дистанцию.
Иногда едва маячащая впереди тень человека, иногда тихий треск ветки укажет, в какую сторону необходимо повернуть. Но чем тише шел отряд, тем было безопасней. С этим был согласен каждый, и каждый должен был учитывать это. «Что ж, фонариком не посветишь!» — как обычно говорил Василь.
Как это все было непохоже на ту картину, которую они рисовали себе во время разговоров с Богусем и Здзихом! Тогда все казалось простым, ясным и прекрасным. В горячих головах рисовались приключения. На войну шли, как на игру, а в лесной жизни видели нечто романтическое. Присядешь где-нибудь под кустом, подождешь, пока придут немцы, и выпустишь в них столько свинца, сколько сможешь. Разгромишь гитлеровский отряд, нагонишь на немцев страху и с песней промаршируешь дальше или парадно, в бричках, отобранных у помещиков, поедешь в другие места, чтобы и там задать жару фрицам! А когда будешь проходить через деревню, девчата выйдут на дорогу и будут показывать:
— Смотрите, партизаны идут!
Между тем романтика уступала место горькой действительности, о которой напоминали надоевшие вши. От этой напасти невозможно было избавиться. Наиболее радикальным средством в борьбе со вшами были муравейники. На сухой иглистый стожок ребята обычно бросали брюки или рубашки и терпеливо ждали, пока маленькие трудолюбивые муравьи закончат работу. Затем просто два-три раза ударяли штанами или рубашкой о ствол дерева, чтобы избавиться от уже ненужных муравьев. Правда, часто случалось так, что спустя какое-то время оставшийся в складках одежды муравей своим укусом напоминал, что его не отблагодарили за оказанную им услугу.
Несмотря на все трудности, ни один партизан не вернулся из леса домой. Время было не то. Здесь, в лесу, люди сживались, даже маленькая взаимная помощь и совет укрепляли дружбу.
Внешне партизаны не очень напоминали армию. В кепках, гражданских пиджаках и брюках, подпоясанные ремнем, шнурком или поясом, с гранатами и винтовками, они скорее имели вид вооруженных гражданских лиц, чем военного отряда. Особым спросом пользовались эмблемы с изображением орла, которые почти каждый партизан пробовал изготовить собственными руками: или кропотливо выпиливал из довоенных монет достоинством пятьдесят грошей, или вырезал их из консервных банок.
Пределом всех желаний был мундир, хотя не каждый командир имел его.
Конечно, все хотели выглядеть как можно лучше, но приходилось довольствоваться тем, что имели.
С продовольствием дело обстояло не лучше. У крестьян брать не хотели. В помещичьих дворах в продуктах не было недостатка, правда, иногда приходилось применять силу. Пищу обычно готовили в землянках, так как ночью партизан мог выдать огонь, а днем — дым. То, что оставалось от обеда, укладывалось в вещевой мешок на ужин или на завтрак, ибо специальным предназначением того или иного блюда никто себе голову не забивал. Продовольствия не хватало почти постоянно.
На рассвете раздался приказ остановиться. Партизаны в ожидании распоряжений залегли в молодом сосновом лесу. Люди прислушивались, что делается впереди. В тишине раздался треск сухих ветвей.
— Стой! Кто идет? — крикнул кто-то, щелканьем затвора давая знать, что не шутит.
— Не узнаешь? Свой! — ответил кто-то не по-уставному.
— Не узнаю, — отозвался тот же самый голос. — Пароль!
— Варшава! А ты скажи отзыв, если такой умный, — послышалось в ответ.
— Варка!
После обмена паролем и отзывом стало тихо. По-видимому, они докладывали своим командирам о встрече.
— Ну, пошли! — произнес Василь.
Юрек поднялся. Отряд по-прежнему находился в полной боевой готовности. Только когда вышли на обширную поляну, оружие можно было поставить на предохранитель и перекинуть через плечо.
Вся поляна была заполнена партизанами.
По заведенному порядку сидели группами, скрываясь в тени кустов и деревьев. Чистили оружие, поправляли амуницию и снаряжение.
— Француз! — Юрек даже присел от сильного удара по плечу.
Он обернулся:
— Лёлек!
Тот протянул руку для приветствия. — Привет, старина! Как поживаешь? — произнес он на ломаном французском языке.
— Хорошо! — в тон Лёлеку ответил Юрек.
— Была у вас какая-нибудь работенка?
— И не одна!
— Фью… какой ты важный! — Лёлек оглядел Юрека с ног до головы. — Ты, кажется, уходишь от Олека, да?
— Я ничего об этом не знаю.
— Так я тебе говорю. Идешь в отряд Вереска.
— В отряд Вереска? Это какого?
Лёлек огляделся по сторонам:
— Вон видишь того парня?
Рядом с Горцем стоял высокий блондин лет около тридцати. Слегка сутуловатый, он имел вид человека, несущего на себе какую-то тяжесть. Одет он был в польский мундир без знаков различия, на ногах — офицерские сапоги, закрывающие до половины икры ног. Через плечо проходила портупея, с ремня на красивом плетеном кожаном шнурке свисал внушительный пистолет.
— Этот?
— Что, не нравится тебе?
— Кто сказал, что нет?..