На следующее утро дед Афанасий умер. Лежал со скрещенными на груди руками, прямой и строгий, и смотрел в потолок широко раскрытыми глазами. Только теперь они были не ослепительно синими, а мутно-белесыми, словно подернулись после смерти бельмами.
Василий обмыл бренное тело, обрядил его в чистое белье, выдолбил колоду из комля кедра и зарыл деда Афанасия, как тот и велел, у порога странного дома с высокой крышей на четыре ската, где на подызбице летом всегда было много солнца.
Еще неделю после похорон он жил в доме, боясь отправляться в неведомый мир людей, которых так не любил дед Афанасий, унесший с собой в могилу тайну своей прежней жизни. Кем он был до того, как стать отшельником, чем занимался и почему отшатнулся от людей — этого Василий так и не узнал.
Но наказ деда Афанасия выполнил. Внезапно, даже сам от себя прыти такой не ожидал, собрался утром, закинул за плечи котомку с едой, с порохом и дробью, прихватил ружье и ушел, куда глаза глядят, даже забыв взять деньги.
Пять лет прошло с тех пор. И чего только за эти пять лет не приключалось с Василием, иному смирному человеку как раз бы на пять жизней хватило…
7Теперь он сидел в своей потаенной избушке, матерый конокрад по прозвищу Вася-Конь, подбрасывал березовые дровишки в жарко горевшую печку и рассказывал о своей судьбе Тонечке Шалагиной, насмерть перепуганной городской барышне, которая ютилась на топчане, забившись в угол, и оттуда смотрела на него, как на неведомого зверя. И страшно, и боязно, и… любопытно.
В чугунке закипела вода, на плиту брызнули крутящиеся пузыри, и от резкого, внезапного шипа Тонечка вздрогнула.
— Ды не пугайся ты, барышня, — в который уже раз за сегодняшний день принялся уговаривать ее Вася-Конь, — никакого худа я тебе не желаю. Вернешься домой целой и невредимой, а папочке с мамочкой скажешь…
— И что я скажу им? Что скажу? — почти крикнула Тонечка.
— Да так и доложите, как есть. Чего уж тень на плетень наводить… Я за все в ответе, вали на Ваньку-косоротого, он не отбрехивается. Пойду пельменей принесу, жевать-то все равно чего-то надо.
Он вышел в сени, вернулся оттуда с мешком мороженых пельменей, которые стучали, как камни; щедро, пригоршнями, насыпал их в чугунок, поставил на плиту сковородку и, покопавшись в углу, вытащил три здоровенных луковицы, принялся их чистить.
— А лук… зачем? — капризно пискнула из своего угла Тонечка.
— Как зачем? Поджарим на маслице и на пельмешки сверху, чтоб сытней было.
— Не надо! Я терпеть не могу жареный лук! Запаха не переношу!
— Раз такое дело… — Вася-Конь послушно положил луковицы на место и помешал пельмени. — Двигайтесь к столу, барышня, разговорами сыт не будешь, а пельмени у меня — отменные. Старушка одна в Колывани лепит, какой-то секрет знает, ни у кого таких не ел. Молочка не желаете?
— А здесь что? И корова есть?
— Коровы нету, а молочко имеется. — Вася-Конь снова вышел в сени, прихватив с собой мешок с пельменями, принес желтый круг замороженного молока, настрогал от него ножом толстых ломтей в чашку и поставил ее на плиту. — Махом растает. Ну, садитесь, барышня, я все подам.
Тонечку так и подмывало наговорить резкостей и отказаться от этих пельменей, настряпанных какой-то неведомой колыванской старухой, но из глиняной чашки, задымившейся на столе, пошел по избушке такой соблазнительный запах, что она невольно проглотила слюнку и, посидев еще для порядку в своем уголке, все-таки села за стол. Брезгливо оттопырив губку, она подцепила ложкой пельмень, морщась, надкусила его и сразу же подумала, что столь хваленая родителями новая горничная Фрося даже в ученицы не годится колыванской бабке. Пельмени были чудо как хороши! Она даже и не заметила, как глубокая вместительная чашка опустела.
Вася-Конь, а он не ел, он только смотрел на Тонечку, молча взял свою чашку и отсыпал из нее половину пельменей. Тонечка снова оттопырила губку, собираясь отказаться, но в последний момент передумала и съела еще несколько штук. Отложила ложку, подняла глаза и встретилась с взглядом Васи-Коня. В этом взгляде было столько восторга, нежности и покорности, что Тонечка, даже не успев толком ни о чем подумать, ощутила, догадалась внезапно проснувшимся женским чутьем, что с ней действительно ничего плохого не случится. Но и это не главное. Главное в ином: она почувствовала в себе сладкую власть над этим страшным конокрадом. Что бы сейчас ни сказала, какой бы каприз ни придумала — он выполнит. И выполнит с великой радостью. Желая убедиться в этом, спросила:
— А вы… вы специально меня подкарауливали, притворяясь извозчиком?
— Ага, — просто ответил Вася-Конь, — сидел тут, в избушке, маялся-маялся, чую — край уже, так увидеть захотелось… Снарядился, поехал, думал — погляжу и вернусь, а история вон какая сочинилась.
— И что же дальше будет?
— Раньше времени не угадаешь. — Вася-Конь наклонил голову, словно принялся разглядывать свои руки, лежащие на столе, затем медленно поднял взгляд, устремленный на Тонечку, и она, желая проверить свою власть над ним, замирая от ожидания, сказала:
— Родители могут мне не поверить, скажут, что я все придумала и хочу их обмануть. Вместе со мной пойдете и подтвердите, что так было.
— Чего ж не сходить — схожу, — легко согласился Вася-Конь, — дорога мне знакомая.
— А они вас в полицию сдадут!
— В таком деле надвое — либо поймают, либо я убегу…
Тонечка даже и не заметила, как на губах у нее заиграла довольная улыбка.
За маленьким оконцем избушки нависла непроницаемая темь позднего зимнего вечера. На стекле стали вызревать белые узоры. Мороз придавливал, и, ежась от него, громко крякнул угол избушки.
— Пойду лошадь попоной накрою: холодно. — Вася-Конь поднялся из-за стола, надел полушубок, нахлобучил шапку. — А вы, барышня, укладывайтесь, спите и ничего не бойтесь. Никто не тронет.
— А я и не боюсь!
Вася-Конь, ничего не ответив, вышел. Прикрыл за собой тяжелую дверь, полной грудью вдохнул морозный колющий воздух и запрокинул голову, вглядываясь в стылое небо, густо усеянное мигающими звездами. Ему было так радостно и легко, что на миг показалось: вот оттолкнется сейчас от грешной земли, взмахнет руками — и взлетит, как пушинка, в самый купол небесного свода. Но он лишь переступил с ноги на ногу и подсушенный морозом снег отозвался крахмальным скрипом.
Господи, бывает же благодать на свете!
Вася-Конь завороженно стоял, не двигаясь с места, лишь время от времени переступал с ноги на ногу и вслушивался в голос снега.
Лошадь была в теплой стайке, пригороженной к глухой стене избушки, и накрывать ее попоной совсем не требовалось. А из избушки Вася-Конь вышел потому, что требовалось ему сейчас остановиться, дух перевести, боялся, что радость, переполнявшая его до самых краев, вдруг вырвется наружу неистовым криком либо он заплачет от умиления. Никогда, ничего подобного не испытывал он за свою жизнь и не желал сейчас ничего, кроме одного — быть рядом с ней, смотреть на нее, слушать…