Там, под сосной, скрюченный и озябший, провел остаток ночи и едва-едва дождался утра. Голод поднял его на ноги, и Васятка снова побрел к пожарищу. Голова кружилась, ноги запинались на ровном месте, и он мотался из стороны в сторону, не находя устойчивой опоры. Кое-как откатил обгорелое, еще теплое бревно, отвалил изглоданную огнем крышку и залез в погреб. Набрал в пригоршни испекшейся картошки и после грыз ее вместе с обгорелой кожурой, сидя прямо на земле, и время от времени, прерываясь, тихонько скулил.
Когда наелся и мало-мало пришел в себя, еще раз слазил в погреб, набрал, теперь уже про запас, картошки и побрел прочь от пожарища, даже ни разу не оглянувшись назад.
Толком для себя он не решил — куда идти. Но лишь одно твердо знал: надо уходить. Здесь, на пепелище, ему не прожить. И поэтому шагал и шагал по узкой тропинке, абсолютно не зная, куда она выведет.
Скоро Васятка сбился с тропинки и почти сутки блудил по тайге, доедая последнюю картошку, все чаще присаживаясь отдохнуть, и уже не скулил, не плакал, впадая в отчаянность, а лишь вздыхал и думал о том, что ему обязательно надо выбраться к какому-нибудь жилью.
И выбрался ведь маленок!
В розовых лучах закатного солнца увидел на большой поляне крепкий дом, срубленный из толстенных кедровых бревен, а над домом — необычную крышу: высоченную, на четыре ската, и в каждом скате было по окошку. Маленькое крыльцо с резными перильцами, нападавший снежок со ступенек чисто выметен, в стареньком чугунке лежал березовый голик, чтобы обметать ноги и не тащить в дом лишнюю сырость. Васятка так и сделал — обмел насквозь промокшие сапожонки, взошел на крыльцо и толкнул дверь.
Высокий сухопарый старик с длиннющей белой бородой и с такими же длинными белыми волосами на голове, которые опускались до самых плеч, сидел за широким дощатым столом и смотрел на него пронзительно синими глазами. На столе, по правую руку, лежало ружье, и курок был взведен.
Старик молчал, и Васятка тоже молчал, потому что горло у него перехватило судорогой и он не мог выдавить из себя ни единого звука.
— С чем пожаловал, господин хороший? — первым заговорил старик, и голос у него оказался удивительно молодым и звучным, будто он не говорил, а пел, растягивая слова.
Васятка с трудом сглотнул слюну, одолевая судорогу в горле, и прошептал:
— Хлебца… Исть хочу…
И снова, как на пожарище, широкие половицы внезапно качнулись под ним, вздыбились; Васятка растопырил руки, пытаясь удержаться, но половицы провалились вниз, и он завалился набок, успев лишь заметить, что дед вскочил из-за стола.
Очнулся он в теплой постели, разлепил глаза, пошевелил руками-ногами и удивился: ничего не болело, не ныло, хотелось лишь по малой нужде, и еще хотелось есть. Васятка вылез из-под тяжелого стеженого одеяла и увидел, что лежал он на высокой железной кровати с блестящими шишечками — такой кровати он никогда не видел. Протянул руку, потрогал прохладную шишечку, а когда убрал с нее пальцы, разглядел на ней самого себя: лицо приплюснуто и вширь растянуто до невозможности. Вот чудеса-то!
— Ну, здорово живем, как чалдоны балакают! — раздался над самым ухом напевный голос. Васятка вздернул голову — над ним стоял старик, улыбался, взблескивая из-под усов крупными чистыми зубами, и держал в руках железную кружку, из которой тоненькой струйкой поднимался парок. — Давай-ка, брат, взвару хлебни, для душевной пользы и телесной крепости. А после я тебя кормить стану…
Травяной взвар был таким горьким, что Васятку перекосило, но под строгим взглядом ослепительно синих глаз старика пришлось выхлебать его до капли.
— Ну и ладно, — старик забрал у него пустую кружку, — теперь мордаху споласкивай и садись за стол, кормить тебя стану.
Вот таким образом и определила причудливая судьба Васятку на воспитание к деду Афанасию, который жил на отшибе от людей, выезжая в ближайшее волостное село лишь на Никольские ярмарки, два раза в год, зимой и летом, чтобы прикупить товарец для хозяйственных нужд, а заодно продать пушнину — он охотой на соболей занимался.
— Почему один живу? — распевно говаривал дед Афанасий, когда Васятка приставал к нему с расспросами. — А потому, что надоели мне людишки. Я, брат ты мой, на своем веку столько их повидал, всяких разных, что обрыдли они мне по самую рукоятку. Одному лучче — воля! Зачем крыша такая? А я, брат ты мой, в темнице шибко долго сидел, вот и полюбил, чтобы свету было с избытком. Летом заберусь на подызбицу, лягу там и лежу, а солнце — круглый день у меня в гостях. Кра-со-та-а!
Приютив парнишку и узнав историю его коротенькой жизни, дед Афанасий не только кормил его и давал крышу над головой, но и обучал всему, что сам знал и умел. А знал и умел он, кажется, все. Как зверя скрадывать, как шкурки выделывать, как полезные травки найти, которые помогают от хвори избавиться, как плотничать, как стрелять, чтобы ни одна понюшка пороху зазря не пропала, как сапоги шить, как валенки катать. Даже старинной борьбе научил, которая называлась чудно — «пьяного валять». Но больше всего учил осторожности.
— Людишки почему гибнут? — рассуждал он. — Им глаза смотреть дадены, а они ими только лупают. А у тебя четыре глаза должно быть, два — спереди, а два — позади, на затылке, и всеми ими опаску чуять должен!
Учеником Васятка оказался старательным — на лету схватывал.
Когда ему стукнуло семнадцать и вымахал он в статного и сильного парнину, дед Афанасий завел однажды за ужином неожиданную беседу:
— Пора тебе, брат ты мой, определяться. Как дале жить станешь? Я, однако, помереть собираюсь.
— Как помереть? — растерялся Василий.
— А как все люди помирают. Ручки на груди сложил, ноги вытянул, молитву прочитал, если в Бога веруешь, и все. И дух — вон! Жизнь, она обязательно в придачу со смертью дается, а чтобы порознь — такого не бывает. Вот и я помру скоро. Куда ты пойдешь?
— Не знаю, — потупился Василий.
— Я знаю. — Дед Афанасий глянул на него своими пронзительно синими глазами, помолчал и продолжил: — У тебя отец кем был? Конокрадом. Значит, вольным человеком. И ты будь конокрадом, вольным человеком будь. Воля — она слаще всякой иной сладости. Помру — не пугайся. Тепленькой водичкой обмоешь, исподники с рубахой чистые оденешь, я их на видное место покладу, у крыльца могилку выроешь и похоронишь…
— Дед Афанасий!
— Афанасий я, Афанасий… Говорю — не встревай. Барахло из дому не забирай, ружье возьми, припасы, одежу да денег на первый случай, в ящике деньги под тряпками. И ступай с богом. Боле ничего не скажу.
На следующее утро дед Афанасий умер. Лежал со скрещенными на груди руками, прямой и строгий, и смотрел в потолок широко раскрытыми глазами. Только теперь они были не ослепительно синими, а мутно-белесыми, словно подернулись после смерти бельмами.