Тонечка задохнулась, оглянулась беспомощно и затем медленно, запинаясь на ровном месте, побрела к вагону, из окна которого строго наблюдала за ней Любовь Алексеевна…
…Время остановилось. Вася-Конь не знал, сколько он пролежал, пока не собрался с силами. Упираясь здоровой ногой, цепляясь руками за мокрую и холодную землю, по-собачьи выскуливая от пронзающей боли, он все-таки дополз до коляски, вытащил рогатину и встал, опираясь на нее. Мелькали в глазах цветные кругляши, непроизвольно катились слезы, но Вася-Конь не давал себе послабления: рывками, продолжая скулить, он смог-таки выпрячь лошадь, освободив ее от хомута и вожжей, оставив одну уздечку. Он не желал сдаваться на милость глупого случая и готов был бороться, пока сознание его не покинуло.
Лошадь нервно переступала ногами, тревожно косила большим карим глазом и никак не могла понять — чего добивается от нее человек, что ему нужно? А Васе-Коню надо было одно: заставить ее лечь на землю. И, в конце концов, он заставил лошадь прилечь, забрался на нее, негромко свистнул, и, когда она вскочила, он даже радостно вскрикнул. Теперь, находясь на лошади, пусть даже и охлюпкой, без седла, сжимая в руках уздечку, он не так пронзительно ощущал боль, она как будто стекала вниз по ноге.
Вот и тракт. Невдалеке серели окраинные дома Барабинска. Вася-Конь пригнулся, клонясь лицом почти к самой гриве, и полохнул режущим свистом. Дробно запели по влажной земле копыта, встречный ветер упруго ударил в лицо — выручай, родная, скачи во весь опор, милая!
И все-таки он опоздал.
Это ему стало сразу ясно, когда увидел он, что поезд, быстро набирая ход, утягивается в серую степь, оставляя позади станцию, домишки и его, незадачливого всадника, скачущего на лошади без седла.
Теперь только отчаяние вело Васю-Коня, и он бросился вдогонку уходящему поезду…
…Вагон раскачивало на стыках рельсов, и Тонечка тоже качалась, хотя и держалась обеими руками за поручень у окна. Все произошло столь быстро и неожиданно, что она стояла, как оглушенная, даже слез не было, чтобы заплакать. Широко распахнутыми глазами смотрела на проплывающую мимо степь, видела голубые озерки, камыш, грязную дорогу, извилисто тянущуюся вдоль железнодорожного пути, и ей казалось, что весь этот мир должен сейчас обломиться и рухнуть: и зачем он теперь, кому нужен, если в нем потерялась любовь?
— Все-таки что с тобой происходит? Ты здорова? — снова затревожилась Любовь Алексеевна, выйдя из купе. — Мне показалось, что ты разговаривала с этим мужиком на телеге… Ты о чем-то спрашивала его?
— Нет, я просто… — Тонечка изо всех сил вцепилась в поручень, — просто…
И рванулась вперед, приникла к окну, увидев там, за толстым и мутным стеклом, всадника, который мчался по серой дороге, пытаясь догнать поезд. Согнувшись, он почти лежал на лошадиной гриве, сливаясь в одно целое с лошадью, из-под копыт которой летели ошметки грязи.
— Мама, надо остановить поезд!
— Ты с ума сошла?!
— Остановите! — закричала Тонечка, закричала с такой силой, что переполошился весь вагон. Стали открываться двери купе, выглядывали любопытные лица. Любовь Алексеевна дергала дочь за плечо, пытаясь оторвать от поручня, но Тонечка продолжала кричать, не в силах оторвать взгляд от всадника, который упорно стремился вперед и вперед по черной, оттаявшей дороге.
В это время поезд прибавил ход — и утомленная долгой скачкой лошадь начала отставать, отставать, а затем внезапно исчезла за краем окна вместе со своим всадником, будто их никогда и не было.
Тонечка, все еще цепляясь за поручень, бессильно опустилась на пол. Она понимала: все кончилось.
…И никто не слышал в безлюдной степи одинокий тоскливый крик, рвущийся из груди, в которой так горько стучало отчаявшееся сердце.