Пассариньо пел потому, что, несмотря на все невзгоды, он был счастлив; ему ничто не угрожало. Он пил и распевал песни. А что же это с ее мужем, что у него за жизнь, почему такое лицо, отчего все эти переживания и странности? Почему люди выдумывают такое? Даже о ее бедной дочери придумали невесть что. Она уже кончила стирку. Но не стала сушить белье на реке, как это делала обычно. Ей было неприятно оставаться рядом с этой девушкой. Она чувствовала себя так, будто была соучастницей какого-то преступления или дурного поступка. Синья собрала мокрое белье и связала его в узел. Девушка поднялась помочь ей.
— Вы меня простите, сеньора, я ведь не знала.
Жозе Пассариньо, увидев Синью с грузом на голове, подбежал к ней.
— Давайте, дона Синья, я донесу.
— Не надо, сеу Жозе.
— Нет, нет, я донесу.
Негр взял узел и пошел впереди, покачиваясь на своих кривых ногах. Ей было неловко, что он несет ее груз. Ведь мокрое белье было тяжелым, как свинец. Некоторое время они шагали молча. Наконец Пассариньо заговорил:
— Знаете, дона Синья, у негра Салвадора руки вздулись от побоев. Кто-то донес лейтенанту, что он продавал лотерейные билеты капитану Антонио Силвино. Интересно бы посмотреть, как сейчас выглядит этот болтун.
Они подошли к дому. Сидевший у порога Жозе Амаро даже не поднял головы, чтобы взглянуть, кто пришел. Казалось, он был поглощен своей работой.
— Добрый вечер, мастер Зе. Как дела?
Тот посмотрел на Пассариньо и молча продолжал работать.
— Вы слыхали, что творит здесь полиция, сеу мастер?
Мастер не отвечал. Пассариньо, зная неприветливость хозяина, последовал за женой шорника в дом.
— Да что вы, дона Синья!
— Ну что за церемонии, сеу Жозе, покушайте.
Она подала ему тарелку фасоли со сладким бататом. Пассариньо ел, сидя в углу, и слушал стук молотка. Видимо, у мастера плохое настроение. Пассариньо знал, что народ болтает о шорнике. Слух об оборотне, который бродил по ночам и высасывал кровь у людей, разнесся повсюду. Пассариньо был достаточно наивен, чтобы верить этим слухам. И сейчас при виде мастера с таким хмурым лицом ему стало страшно. Он боялся даже подойти к нему. Дона Синья тихонько разговаривала о чем-то с дочерью. Да и про дочь говорили дурные вещи. Ведь у людей язык длинный.
Возле дома остановился всадник. То был старый Виторино, который не пожелал спешиться. Он торопился в Ойтейро, куда вызвал его двоюродный брат Аугусто. Старик возмущался лейтенантом Маурисио.
— Я вчера послал телеграмму начальнику полиции. Насилие недопустимо, пора этому безобразию положить конец.
— Что, в самом деле Итальянца крепко избили?
— На него страшно смотреть. В этой полиции одни бандиты. Вот почему народ стоит за капитана Антонио Силвино. Я еще покажу начальнику полиции! Я истратил четыре милрейса на телеграмму. Здесь люди, а не бродячие собаки. Ладно, кум, меня дожидается сеу Аугусто. Я догадываюсь, в чем дело. Чего только не болтают эти люди про капитана Виторино, но в конце концов все же идут за ним. Аугусто занялся ремонтом каза-гранде. Вы же знаете, кум, я понимаю толк в этих делах. Я уверен, что он хочет со мной посоветоваться. Двоюродный брат Аугусто — человек передовой. Как и его отец. Кланяйтесь куме.
Он собрался было ехать, но вдруг обернулся к шорнику.
— Вы уже слышали о стычке капитана Антонио Силвино с полицейскими в Инга? Много убитых. Дорого бы я заплатил, чтобы увидеть, как лейтенант Маурисио убегает от пуль.
Виторино исчез за поворотом. Из дома доносилась кантига — ее затянул Жозе Пассариньо. Шорник не слушал негра. Он думал о капитане Антонио Силвино. Его восхищал этот смелый человек, который рисковал жизнью, защищая бедных. Таким он представлял себе народного мстителя, таким был его кумир. Наступил вечер, сгустились тени. Где-то вдали замычал бык из стада старого Лусиндо, пасшийся на привязи. Это мычание раздавалось каждый вечер, когда старик спускался со своим стадом к водопою.
Он слышал, как жена тихо разговаривала с Мартой. Его раздражали эти перешептывания. Сговорились, что ли, все против него? Он едва сдержался, чтобы не прикрикнуть на них. Песня негра наполнила вечер грустью, которая тронула душу мастера. Он хотел было потребовать, чтобы жена и дочь прекратили свою болтовню, но не сделал этого. Кантига не раздражала Жозе Амаро, она успокаивала и ласкала, точно рука друга, участливо гладившая по голове. Мастер никогда не знал ласки. Отец его всегда был суров, а мать он почти не помнил. Негр Пассариньо превосходно пел, когда не был пьян. За это его и прозвали Пассариньо[24].
Он пел грустную песню:
Оскорбившая отца,
Ты кормить достойна пламя.
Свалят семь повозок дров,
И костер раздую сам я.
Оскорбившая отца,
Ты достойна искромсанья.
И для казни семь клинков
Наведу, как бритву, сам я.
То была история дона Карлоса и доны Бранки, дочери короля. Пассариньо хорошо знал эту песню. Дону Бранку должны были повесить. Но возлюбленный спасает бедняжку от ярости отца. Переодетый монахом, дон Карлос де Монтеваль похищает дону Бранку и увозит ее в свой дворец.
Перечеркнуло правосудье
Неправый суд ее отца.
Принцесса госпожою будет
В покоях моего дворца.
Песня негра встревожила мастера. Это о нем, о Жозе Амаро, говорилось в ней; это была его ярость, его отчаяние, его жестокость, так схожая с жестокостью короля. Негр пел по просьбе старой Синьи. Мастеру хотелось встать и крикнуть, заставить всех замолчать, но он был не в силах это сделать. Глаза его наполнились слезами. Дона Бранка рыдала у ног отца. В ее чреве было дитя от дона Карлоса де Монтеваль. Горлица еле слышно ворковала в тишине наступавшего вечера. Темнота и негр на кухне бередили ему душу. Мастер Жозе Амаро решился:
— Синья, вели негру замолчать.
Жена загоняла кур на насест. Марта громко, так, чтобы Жозе Пассариньо услышал, сказала:
— Сеу Жозе, отец не любит пение.
Жозе Амаро знает, что она сказала так нарочно, чтобы обидеть его этими словами. А ведь он любил песни и мог весь день слушать, как распевает канарейка на карнизе. Единственно, чего он не любил, — это церковных песнопений, заунывных псалмов дочери. Синья загоняла кур на ночь. Одна курица выскочила на дорогу и понеслась так, будто хотела улететь. Старуха стучала метелкой по земле, приманивая кур.
Негр Пассариньо с покрасневшими глазами вышел из дома и спросил:
— Мастер Зе, я бы