– И, кстати, это мы должны тебя спросить, что ты здесь делаешь. Разве тебе не надо ехать к папе?
– Да. – На меня устремляются три пары глаз.
– Это мой дом. – Сидя на теплом стеганом одеяле, обливаюсь пóтом. – Что хочу, то и делаю.
– Проблема не в том, что я не желаю тебя здесь видеть. Как подруга ты, конечно, прикольнее, чем Амина… – Айша застывает с расческой в воздухе и оборачивается ко мне. – Не пойми меня неправильно, но ведь вроде как принято этот день проводить со своим отцом?
Не груби, Сара. Не гру…
– Кто бы говорил. Что-то я не вижу здесь твоего отца.
Все, кто есть в комнате, замирают, онемев.
Тьфу ты черт. Готова забрать эти слова обратно в тот же миг, как они срываются с моих губ. Но, поскольку это невозможно, выпрямляю спину и сталкиваюсь взглядом с Айшей.
– Не смешно, – натянуто бормочет она. Пальцы, сжимающие мою расческу, белеют. – Забудь, что я говорила, – подруга из тебя отстойная.
Амина резко встает, приглаживает кремовое платье. Кладет руку на плечо сестры. Подталкивает ее к двери.
– Да, Сара, не могу сказать, что рада тебя видеть. Надеюсь, ты сумеешь сама разобраться со своими загонами.
Они выходят, не сказав больше ни слова, и чуть не сбивают с ног Амана, идеально балансирующего с пятью тарелками.
– Эй, вы куда? – в замешательстве спрашивает он.
Маттин вздыхает и переворачивается на живот. Подперев голову локтями, с интересом смотрит, как я хватаю подушку и визжу в нее.
– Ну и зачем ты все испортила?
– Плевать, – бурчу я в подушку. Мне нужно еще хоть пару секунд. Не хочу, чтобы они видели мое раскрасневшееся лицо.
– О чем это вы тут? – Аман садится на кровать, скрестив ноги, и открывает банку газировки.
– Она завела разговор об их отце. – Маттин многозначительно переглядывается с Аманом.
– Ого.
– Они первые начали. – Отшвыриваю подушку и ссутуливаюсь, скрестив руки на груди. – Если я хочу в День отца остаться здесь, то какое мне дело, кто что об этом думает?
– Я все понимаю, – говорит Маттин. – Но их отец бросил семью, не сказав ни слова, и переехал на другой конец света. По-моему, если бы они могли, они бы не отказались. – «Тоже быть со своим отцом». Договаривать фразу нет смысла – я и так поняла, что он имеет в виду. – По-моему, уж кто-кто, а они-то лучше всех знают, каково тебе сейчас.
Маттин прав, терпеть его за это не могу. Но как ему сказать, что если бы мы поменялись ролями, то мне бы меньше всего хотелось, чтобы кто-то напоминал мне об утрате?
Маттин не настаивает на ответе, и я рада видеть, что он берет у Амана одну из тарелок и впивается зубами в кусок курицы.
– Эй, это моя тарелка, – ворчит Аман.
В дверь тихо стучат. Входит хала Назанин в ярко-голубом платье. Платок такого же цвета мерцает над прищуренными глазами. Хала впивается в меня взглядом. Мы все на мгновение съеживаемся.
– Мы уже нарезаем торт. Приходите. Немедленно, – объявляет она и спешит обратно в столовую.
– Если бы я лежала на смертном одре, как вы думаете, они сочли бы это за оправдание, почему я туда не явилась? – Я театрально закрываю лицо рукой.
Маттин толкает меня под локоть.
– Пойдем. Все не так плохо. Потерпишь несколько минут и сможешь вернуться в свое убежище.
Я откидываю волосы с глаз, он протягивает руку, помогая мне подняться.
– Я тебя поддержу.
Мы плетемся в столовую. Там полно народу. Все папы выстроились в шеренгу бок о бок и держатся за руки. В середине стоит черно-белая фотография моего дедушки. На снимке баба-джан молодой, царственный. Куда я ни двинусь, его серые глаза устремлены на меня, словно он знает, что мне известна правда.
Стол перед мужчинами уставлен сладостями. Сочные ягоды, припорошенные сахарной пудрой кремовые рулетики с фисташками, длинные ряды идеального печенья к чаю, а в самом центре – скромный торт с надписью «С Днем отца!». И в нем всего одна большая свеча.
Меня обступают тетушки, они суетятся, выбирая идеальный ракурс для фотографии. Протискиваюсь к биби-джан. Она смотрит перед собой, сжимая трость. Улучив момент, показываю ей на дедушкину фотографию:
– Кто это?
Ее расплывчатый взгляд скользит по снимку баба-джана, и она морщит густо напудренный лоб. Наконец произносит:
– Не знаю.
– И я тоже, бабушка. – Я со вздохом беру ее протянутую руку и вывожу ее из невыносимо жаркой комнаты в тот самый миг, когда мадар вместе с халой Назанин громко суетятся, выбирая наилучший ракурс для фотоснимка мужчин, режущих торт под всеобщие крики: «С Днем отца!»
– Погодите! – кричит момо Али и жестом подзывает мою маму и халу Моджган встать рядом с ними, потому что каждая из них – одновременно и за мать, и за отца. На миг останавливаюсь и вижу, что мадар протискивается к своему брату. Ее глаза ярко сияют. Он кладет руку ей на плечо и ведет к ножу. Локти врезаются в носы и ребра – это мои двоюродные братья и сестры носятся вокруг и ныряют под стол, чтобы поздравить своих отцов.
У меня опять голова идет кругом, и кажется, будто картинка счастливой семьи покрывается трещинами. Сколько раз они праздновали День отца, зная, что моя бабушка была отдана замуж еще совсем маленькой? Из груди рвется крик: «А если вся наша счастливая семья – сплошная ложь? А если вся эта история любви была совсем не такой, как мы думали?»
С болью в груди увожу биби-джан подальше от этого хаоса. В гостиной на диване растянулись Амина и Айша. Амина, оторвавшись от телефона, встречает меня сердитым взглядом, а Айша подвигается, освобождая место для биби-джан и меня.
– Кто старое помянет… – говорит Айша и хлопает меня по плечу.
Мне хочется извиниться перед ней, спросить: «Как ты выдерживаешь это год за годом?» Но я лишь киваю, и мы погружаемся в неловкое молчание.
Биби-джан рассматривает фотоколлаж, висящий над камином. Через мгновение указывает на один из снимков:
– Это я. И мой муж. И наш сын.
У меня из головы не идут слова халы Фарзаны: «Она бы уж точно не захотела еще одного».
Амина и Айша кивают, улыбаются, однако поглядывают на меня. Гордость не позволяет им признаться, что они не говорят на фарси. Я вполголоса перевожу и надеюсь, что это сошло за извинение.
Хочется спросить биби, что же было дальше. Убежала ли она? Сумела ли добраться домой? Почему в конце концов очутилась здесь? И, хотя Айша и Амина не поймут ее слов, все равно мне кажется, что этот разговор слишком личный и не предназначен для чужих ушей. Рано еще.
Биби начинает рассказ о своих десяти дочерях и одном сыне. Айша склоняется ко мне. Ее глаза покраснели, тушь размазалась.
– Ты даже не понимаешь, как тебе повезло, – невнятно шепчет она. – У тебя есть выбор.
Мы мгновение смотрим друг на друга, и я понимаю: наступил тот самый момент. Всеми фибрами души чувствую, что она хочет поговорить и что наша ссора осталась позади. Так почему же я превращаюсь в мокрую от пота каменную статую? Почему фыркаю, закатываю глаза и встаю?
– Айша, не трать силы, – спасаясь бегством, слышу за спиной голос Амины. – Она бесчувственный робот.
Тихо выхожу из дома. Теплый ночной воздух ничуть не успокаивает мне нервы. Дрожу, будто в разгар зимы. Звезды насмешливо подмигивают.
На другой стороне улицы в доме Сэма горят все огни. У меня мелькает безрассудная мысль – вломиться к нему в дом и спросить: «Почему ты не попытался достучаться до меня? Разве не понимаешь, как это необходимо?»
Но сегодня не мой день, и меня терзают не столько безумные идеи, сколько страх. Боюсь войти в его дом и почувствовать себя такой же, как мои родители, стать бурей, которая врывается и крушит все на своем пути.
Поэтому предпочитаю остаться на улице и смотреть на звезды. Начинаю считать.
Один, два, три…
У меня из носа вылетает огромная козявка, и падар с трудом сдерживает смех, краснея, как помидор. Я гоняюсь за ним по всему ковру, он ползает на четвереньках и хохочет, прося пощады у грозного сопливого чудовища.