Брокхарт в нем взял верх, отпихнув в сторону ученого. Виктор пытался защитить его, но в этом не было нужды: Конор владел всеми видами боевого оружия, включая азиатское и индийское.
Он вытащил кольт из руки Виктора. Прикосновение перламутровой рукоятки к ладони вызвало ощущение уверенности и одновременно сердечной боли. Тысячу раз он вертел в руках этот пистолет, слушая, как Виктор бранит его за самонадеянность.
Он снова повертел его, стараясь успокоиться, и проверил барабан. Осталось пять выстрелов. Хватит, чтобы ранить. Конор встал. Слезы на лице быстро высыхали.
Первым его заметил часовой.
— Но кто этот мальчик у вас за спиной, сэр? — тупо спросил он.
Бонвилан медленно обернулся, успев придать лицу огорченное выражение.
— Ах, юный Брокхарт! — сказал он таким тоном, словно ждал появления Конора. — Какая ужасная трагедия.
Конор нацелил кольт в грудь Бонвилана; достаточно крупная мишень.
— Я все слышал, маршал. И видел, как вы застрелили Виктора.
Бонвилан перестал притворяться. Его лицо снова стало прежним: острые углы и тени.
— Никто тебе не поверит.
— Кое-кто поверит. Мой отец, например.
Маршал задумался.
— Знаешь, ты, возможно, прав. Это означает, что я должен убить и тебя — если ты не убьешь меня.
— Я могу сделать это. И вон того олуха тоже.
Конор взвел курок.
— Уверен, что можешь, теоретически, однако время теорий кончилось. Это не тренировочная площадка, Конор: мы на войне.
— Стойте, где стоите, маршал. Кто-то наверняка слышал выстрелы. И они вот-вот придут.
— С такими-то стенами? Нет. Никто не придет.
Конор понимал: это правда. Виктор рассказывал ему, что как-то вечером они с Николасом испытывали фейерверки на каминной решетке и ни одна душа во дворце ничего не услышала.
— Ты, солдат! Положи ружье и сядь в кресло.
Часовому не понравилось, что ему отдает приказы четырнадцатилетний мальчишка, но тот очень уверенно держал в руке пистолет.
— В это кресло? На нем кровь.
— Нет, идиот! Вон в то. У стены.
Часовой положил ружье на каменный пол и поплелся к стулу у стены.
— Это стул, — пробормотал он, — а ты сказал кресло.
Бонвилан исподтишка сделал маленький шажок вперед, рассчитывая, что глупая болтовня часового отвлечет Конора. Увы.
— Не двигайтесь; предатель! Убийца!
Бонвилан улыбнулся, сверкнув блестящими, словно желтый жемчуг, зубами.
— Сейчас, Конор, я объясню тебе, что собираюсь сделать, и, клянусь, так оно и будет. Я неспешно пересеку разделяющее нас пространство и задушу тебя. Ты можешь остановить меня одним-единственным способом: застрелить. Помни, это война, не учебные занятия.
— Стойте, где стоите! — закричал Конор, но маршал уже двинулся вперед.
Их разделяли пять шагов. Потом четыре…
— Стреляй, парень. Скоро я буду слишком близко, и тебе будет трудно промахнуться.
«Я все сделал неправильно, — понял Конор. — Нужно было сбежать и позвать отца».
Он в жизни не стрелял в человека. И никогда не хотел этого.
«Я хочу строить летающие машины. С Виктором».
Но Виктор мертв. И убил его Бонвилан.
— Я уже рядом, — сказал маршал.
Конор выстрелил дважды, чуть ниже вытянутых рук Бонвилана, в верхнюю часть груди.
«Я должен был сделать это. Он не оставил мне выбора».
Бонвилан слегка пошатнулся, но продолжал идти. Лоб у него побагровел, но свет в глазах не померк.
— А теперь, — он вырвал пистолет из руки Конора, — я задушу тебя, как и обещал.
Конор оказался в воздухе. Без всякого результата он молотил маршала руками и ногами по бокам, которые от ударов позвякивали.
— Я тамплиер, парень, — сказал Бонвилан. — Неужели ты никогда не слышал о нас? Отправляясь на войну, мы надеваем кольчугу. Кольчугу. И сегодня я тоже надел бронежилет, просто на случай, если дела пойдут не так, как планировалось. Нелишняя предосторожность, как мы можем убедиться.
Однако в данный момент это открытие почти прошло мимо сознания Конора. Он понял одно: Бонвилан по-прежнему жив. Получил пулю, но жив.
— Держите его, маршал! — закричал часовой и схватил свое ружье. — Держите его, чтобы он не закричал, а я застрелю его.
— Нет! — возопил маршал, представив себе весь унизительный идиотизм эпитафии, включающей слова: «нечаянно застрелен при попытке задушить юношу».
— Вы предпочитаете сделать это сами? — помрачнев, сказал часовой.
Продолжая душить Конора, Бонвилан лихорадочно соображал. Он в буквальном смысле слова держал в руках решение проблемы капитана Брокхарта. Виктор Вигни был прав: Деклан Брокхарт представлял собой в армии единственную реальную оппозицию Бонвилану. Определенно сложившаяся ситуация открывала путь к тому, чтобы добиться преданности капитана. И если это потребует некоторых манипуляций, разве не этим он, Бонвилан, занимается всю жизнь?
Из глубин сознания вынырнула идея, словно голова коварной змеи из болота. Что, если мятежный Виктор Вигни действовал не в одиночку? Что, если у него был сообщник — вот этот часовой, например? Часового определенно следует пустить в расход.
Бонвилан почувствовал пробежавший по спине холодок. Он был на грани величия, он чувствовал это. Для Бонвилана именно такие моменты делали жизнь терпимой. Моменты, когда возникал вызов, достойный его специфических талантов.
— Эй ты, идиот! — окликнул он часового. — Открой окно.
— Это? — спросил часовой, хотя в комнате было всего одно окно.
— Да, — с притворным простодушием ответил Бонвилан. — То, которое выходит на обрыв.
Конор пришел в себя оттого, что едва не задохнулся в сырой камере без окон, где томился уже несколько часов. Периодически одиночество прерывалось появлением двух стражников, с заметным удовольствием пинавших его худощавое тело. В последний раз они содрали с него одежду и облачили в армейскую форму Соленых островов: «Потому что от твоей одежды несет кровью и страхом».
Страдая от боли, Конор тем не менее пытался понять, что бы это значило. Почему солдатская форма? Не успел его одурманенный мозг найти хоть какой-то ответ, как избиение возобновилось — тыльной стороной руки по лицу.
Один глаз заплыл, из носа потекла кровь. Стражники приложили к его голове что-то мягкое. Полотенце, может быть? Чтобы остановить кровотечение? Необычное проявление сочувствия с их стороны.
С ним делали еще что-то, столь же непонятное. Один стражник смазывал щеки чем-то, пахнущим как черный порох. Другой царапал предплечье писчим пером. Это продолжалось, казалось, часами. Когда они удовлетворились плодами своих усилий, более тучный из этой пары защелкнул наручники на запястьях Конора, а на голову надел плетеную клетку для буйно-помешанных, так сильно затянув проходящий на уровне рта кожаный ремень, что зубы Конора раздвинулись, а челюсти затрещали. Теперь единственными звуками, которые он мог издавать, были стоны и мычание.