Горько думать, что Николай Рубинштейн, вполне оценивший талант Чайковского и с неукротимой энергией пропагандировавший его произведения, Рубинштейн — первый и, по убеждению композитора, лучший исполнитель его симфонических и фортепьянных сочинений, в сущности, совсем не понял характера человека, с которым его столкнула жизнь и дружба с которым могла бы стать благороднейшим образцом союза двух великих художников. Николаю Рубинштейну не нравилась чрезмерная, как ему казалось, мягкость Чайковского. Ему хотелось, чтобы Петр Ильич был закаленнее, тверже, бескомпромисснее в личных отношениях, свободнее от нервной впечатлительности, короче, чтобы он, оставаясь Чайковским, в то же время был совсем другим. Рубинштейн не угадал в своем друге того, что так глубоко почувствовал Ларош. Он не понял его природы, в которой, как писал Ларош после смерти Петра Ильича, соединялись нежность и нервность, бросавшиеся в глаза всем, с мужественной энергией, мало сказывавшейся в сношениях с внешним миром, но лежавшей в основе его характера.
Но и при отсутствии подлинного понимания тысячи нитей соединяли и связывали двух музыкантов. Оба страстно боролись за музыкальное просвещение, за наследие Глинки, за расцвет русской музыки. Недаром, открывая Московскую консерваторию, Николай Рубинштейн в немногих словах определил ее главную цель: «Возвысить значение русской музыки и русских артистов». Любимое детище Николая Рубинштейна, Московская консерватория, стало родным и близким Петру Ильичу[26]. Здесь он в течение одиннадцати лет вел классы гармонии, инструментовки и свободной композиции, и это преподавание оставило глубокий след в истории московской музыкальной культуры.
Пять лет Московская консерватория помещалась в доме на Воздвиженке[27], где теперь раскинулся окруженный монументальной оградой сквер. Затем в 1871 году Музыкальным обществом был нанят принадлежавший князю С. М. Воронцову старинный барский особняк на Большой Никитской[28], и в его комнатах и залах разместились учебные помещения консерватории. День за днем Чайковский входил во двор, в центре которого высится ныне памятник композитору, раскланивался на ходу со знакомыми и поднимался в подъезд. Здесь в скромных классах консерватории Петр Ильич проводил с сентября по май большую часть своего времени. Преподавал он гармонию по выработанному им самим методу[29].
«Во мне так живы мои детские впечатления о его первых уроках гармонии! — писал один из учеников Чайковского, Ростислав Геника. — Как памятен мне его тогдашний внешний облик: молодой, с миловидными, почти красивыми чертами лица, с глубоким, выразительным взглядом красивых темных глаз, бедновато, небрежно одетый, по большей части в потрепанном сером пиджаке, Чайковский торопливой походкой входил в свою аудиторию, всегда слегка сконфуженный, слегка раздраженный, словно досадуя на неизбежность предстоящей скуки… Его досадовала непонятливость большинства учениц, тупое, поверхностное отношение к сущности искусства всех этих будущих лауреаток, мечтавших лишь об эстраде и уверенных в том, что публика, аплодирующая их игре, не будет интересоваться их теоретическими познаниями. Скрепя сердце приходилось ему выслушивать тоскливое выколачивание секвенций и модуляций на отвратительно звучавшем рояле, терпеливо отмечать красным карандашом запретные квинты и октавы[30]. Изложение Чайковского, его замечания, объяснения и поправки были замечательно ясны, сжаты и удобопонятны. Простота, легкость изложения, пластичность формы, прозрачность, легкость инструментовки были идеалами, к которым Чайковский заставлял стремиться своих учеников; различные правила он любил иллюстрировать ссылками на Глинку и Моцарта… Мне случалось видеть его на симфонических собраниях, в обществе двух-трех учеников, на хорах, присевшим на ступеньках, ведущих в верхнее фойе; а в это время внизу впервые исполнялся какой-нибудь его новый шедевр; когда восторженная публика громко вызывала автора, на эстраду как-то застенчиво и сконфуженно выходил Петр Ильич в невзрачном сером пиджаке и, словно неохотно, отвешивал неловкий поклон. Но именно эта его беспритязательность лишь возвышала его в наших глазах, делала его еще более дорогим нашему сердцу».
Это двойное обаяние гения и человечности ученики консерватории живо чувствовали. Дружеские отношения, завязавшиеся между профессором и молодыми музыкантами, сохранялись долго, нередко на всю жизнь. Выдающийся композитор, музыкальный ученый, пианист и педагог С. И. Танеев, талантливый дирижер, пианист и музыкальный деятель А. И. Зилоти, видный виолончелист и музыкальный деятель А. А. Брандуков, рано умерший скрипач И. И. Котек, пианистка и педагог А. Я. Левенсон-Александрова (мать советского композитора Анатолия Александрова) и сколько-сколько других учеников Петра Ильича стали его друзьями. В общении с этими учениками-друзьями он находил утешение от огорчений и иссушающего однообразия, составляющего в какой-то мере неизбежную теневую сторону педагогической деятельности.
В Чайковском, с его глубоким пониманием чужого художественного замысла, с его постоянным стремлением помочь и поддержать, с его неистощимой деликатностью и железной энергией, бесспорно, скрывался выдающийся педагог. И, однако, радость педагогического труда была ему мало знакома. Возможно, художнику не хватало способности отрешиться от себя: он легко принимал чужую посредственность за проявление лени, от бегло играющей на фортепьяно девушки требовал проявления творческой жилки.
Но главная причина неудовлетворенности Чайковского заключалась в ином. Преподавание отнимало у композитора наиболее плодотворные, любимые утренние часы работы. И тем не менее, преодолевая неохоту, жертвуя для консерватории самым дорогим, что только у него было, — временем, Чайковский сделал за неполные двенадцать лет преподавания необычайно много.
«Когда я только что приехал из Петербургской консерватории в Москву, — писал А. С. Аренский Танееву, — то был поражен тою разницею, какую я заметил в прохождении курса теории: в Петербургской консерватории к занятиям теорией музыки в классах неспециальных все относились шутя: никто этим предметом не интересовался, и поэтому никто его и не знал; в Московской консерватории — напротив: любой из плохих учеников мог за пояс заткнуть такого, который считался в ряду успевающих. Такому положению дела консерватория обязана тем, что неспециальные классы находились у П. И. Чайковского».
Петр Ильич своим присутствием вносил в жизнь Московской консерватории особенный, глубоко поэтический элемент. Вместе с покоряющей артистичностью Николая Рубинштейна и еще двух-трех выдающихся музыкантов, преподававших в консерватории, он смягчал прозу кропотливого обучения ремеслу и возвращал музыкальному искусству его высокое значение. Перед учениками открывалась перспектива безграничного совершенствования, чудо художественного творчества становилось наглядным и не подлежащим спору.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});