Читать интересную книгу Льды уходят в океан - Пётр Лебеденко

— На корабле тревога, — снова повторил Смайдов. — Что-то там у них случилось. Быстрее, товарищи!

Второпях он никак не мог приладить протез, наконец бросил его на топчан, натянул реглан.

Страшной силы шквал налетел на избу, ударил в стены, словно стараясь их протаранить. Лампочка качнулась, замигала, задребезжал на столе пустой стакан.

— Куда идти-то? — заскулил Езерский. — Нас там заметет, как тундрянок!..

Он снова полез под одеяло, но Смайдов крикнул:

— Езерский!

Харитон вскочил и, подтягивая кальсоны, зло посмотрел на парторга.

— Что — Езерский! Нету таких законов, чтоб человека на погибель гнать. Нету! Слышите, что там творится? Не пойду я. Не пойду, ясно?

— Ты пойдешь, Езерский, — сказал Смайдов, — потому что пойдут все. Ты слышал меня? И хватит митинговать, одевайся.

Марк уже натянул на себя унты и кухлянку и, стоя у двери, презрительно бросил:

— И правда — одноклеточное!..

В это время шквал снова ударил в избу, проревел за окном. Харитон жалобно заморгал, попятился в угол.

— Петр Константинович… — губы его дрожали, в глазах была мольба, — Петр Константиныч, я не могу… Я не такой сильный, как другие…

Смайдов сорвал с вешалки его тулуп, бросил ему на руки:

— Одевайся!

Один за другим они вышли из избы. Их оглушило. В первую же минуту. Ни взглянуть, ни вздохнуть. Пурга наваливалась яростно, злобно, зажала рты, залепила глаза, разметала всех в разные стороны.

Беседин перекричал пургу:

— Все ко мне!

Он прихватил веревку и теперь, согнувшись почти вдвое, пробирался от одного сварщика к другому, бросая на ходу: «Держись». Смайдову сказал:

— Я пойду последним.

Они то шли, то ползли по сугробам. Ветер бил навстречу, густая темень и снежная мгла стеной отделяла их друг от друга, и, хотя расстояние между ними было не больше трех-четырех шагов, каждому из них казалось: он один на один остался сейчас с ночью, с пургой и со своими тревогами.

Марк и Смайдов шли впереди. Беседин замыкал шествие. Предпоследним был Езерский. Он брел с закрытыми глазами, судорожно вцепившись в веревку. И когда буря валила его с ног, он падал лицом в снег, даже не пытаясь прикрыться рукой: не было сейчас такой силы, которая могла бы хоть на мгновение оторвать его руки от веревки. Страх потерять эту единственную связь с теми, кто был сильнее его, отнимал у Езерского волю, он не мог не думать о том, что ему грозит смертельная опасность.

Его все время била дрожь, мелкая противная дрожь, но он почти не старался унять ее и уж совсем не старался понять; отчего это: от холода, страха или от того и другого сразу.

На минуту все остановились. Видимо, Марк и Смайдов не вполне были уверены, правильно ли они идут, и остановились, чтобы еще раз услышать гудки сирены и по ним сориентироваться. А может, просто выбились из сил: им ведь было труднее всех, так как приходилось пробивать дорогу.

Беседин закричал:

— Что там?!

Никто ему не ответил. Никто его наверняка и не слыхал. Тогда он по веревке подобрался к Харитону, крикнул:

— Стой на месте! Я сейчас вернусь.

— Не уходи! — Харитон, забыв о веревке, обеими руками уцепился за кухлянку Беседина. — Не уходи, Илья! Я боюсь! Слышишь, мне страшно без тебя…

— Дурак! Совсем ошалел от страха. Пусти!

— Не пущу!

Харитон и вправду одурел. Теперь он держался за Беседина такой же мертвой хваткой, как минуту назад — за веревку. И готов был вцепиться в кухлянку зубами, лишь бы его не оторвали от бригадира.

Илья рассвирепел. Схватив Харитона за грудки, он встряхнул его так, что тот клацнул зубами.

Илья не мог видеть лицо сварщика — в этой кутерьме вообще ничего нельзя было увидеть, — но по его всхлипывающему голосу, по той лихорадочной дрожи, которую он ощутил в пальцах Харитона, Беседин понял, что с ним происходит. Понял, но это не вызвало в нем ни капли жалости или сочувствия… Паршивый щенок, дрожит за свою шкуру, будто она стоит кучу золота…

Приблизив свое лицо к лицу Харитона, Илья горячо выдохнул:

— Пусти, говорю!

И снова рванул его от себя.

Харитон упал. И сразу же начал шарить руками по снегу, отыскивая веревку. Ее нигде не было.

Леденея от ужаса, Езерский закричал:

— Ушли! Бросили нас!

Илья, забыв о Харитоне, метнулся вперед. Шквал сбил его с ног, швырнул на спину. И в тот же миг на него навалилась снежная лавина, потащила куда-то в сторону. Перевернувшись на живот, Беседин уперся ногами в сугроб, прижался к снегу, замер. И лежал, боясь шевельнуться. «Пускай пронесется этот шквал, тогда выкарабкаюсь», — думал он.

Прошла минута, другая. Илья чувствовал: что-то вокруг изменилось, но что — понять не мог. Прислушался. Кругом — ни звука. Такая тишина, какой давно не было. Давящая тишина.

Илья невесело улыбнулся: «Оказывается, меня успело засыпать снегом. Может, сверху уже целая гора…»

Нет, страха Беседин не испытывал. Не таков был Илья Семенович, чтобы вдруг раскиснуть, попав в переделку. Засыпало? Эка беда — снег не камни, выберется. Лишь бы потом добраться до корабля или, на худой конец, вернуться назад, в избу. Лишь бы не заблудиться в этой чертовой свистопляске. Заблудиться никак нельзя — тогда конец. При таком холодище долго не протянешь…

«Теперь пора, — решил он наконец, — надо выбираться».

Приподнявшись на четвереньки, Беседин покрепче утрамбовал под собой снег, чтобы не провалиться. Потом плечами, руками, головой начал дырявить нору. У него было много сил, и он не жалел их. Кто другой, может быть, подумал бы, что силы надо сберегать, рассчитывать на долгую борьбу. Илья об этом не думал. Он всегда был таким: рвал с места, как горячий конь.!И уже не останавливался. Даже если исходил нотом, даже если дрожали колени и мутилось в глазах… Остановись он, не выдержи, сдайся — конец! Он презирал бы себя за это, как презирал всех, кто был слаб.

Прошло уже немало времени, как он пробивал нору, однако ничего пока не изменилось. Только стало труднее дышать да под кухлянкой взмокла рубаха. Илья чаще хватал ртом снег, глотал его, не дожидаясь, когда растает. И все равно в груди жгло, давило, давило изнутри, будто там все непомерно разбухло. Илья чувствовал, как от напряжения вздрагивают мускулы на руках и на шее, но у него и в мыслях не было передохнуть. Временами им овладевала слепая ярость, и он почти рычал от бешенства: впервые, кажется, случилось так, что какая-то другая сила берет над ним верх. Нет, он не сдавался, ему просто не хватало одного: увидеть эту силу, ощутить ее. Если бы и пурга, и снег, придавивший его, были живыми существами, Беседину было бы намного легче. Ведь он дрался, а враг не чувствовал боли, не стонал, не просил пощады. Беседину не на ком было сорвать зло.

Неожиданно Беседин наткнулся на что-то мягкое, вздрогнувшее под руками. «Медведь!» — мелькнула мысль. Беседин знал, что их немало бродит здесь, у берега, знал их силу и на миг оцепенел. Но только на миг. Потом полез рукой к поясу за прямым норвежским ножом. Что он мог сделать этим ножом с медведем, да еще в таких условиях? Пощекотать медвежье ухо? Но не поднимать же лапки кверху, даже не пытаясь защититься!

Илья напрягся. Снег подтаивал на разгоряченном лице, холодные струйки текли под кухлянку, стекали со лба на глаза, застывая на ресницах.

Оттуда, где был медведь, донеслись глухие, ни на что не похожие звуки:

— Оуа-а-а, оуа-а…

Беседин прислушался. Звуки замерли, потом — опять то же самое.

И вдруг Илья рассмеялся. Снег забивался в рот, першил в горле, а Илья продолжал смеяться. Это был не совсем естественный смех, но он снимал напряжение, достигшее почти предела, он давал отдушину слепой ярости.

Илья смеялся:

— Медведь! Хлюпает от страха, как сосунок, и дрожит, как медуза на лапе якоря!.. Ну и ну!..

Он только сейчас вспомнил о Харитоне Езерском. До этого думал только о себе, о том, как бы выкарабкаться наружу, как бы не пропасть самому. А Харитон… Харитона будто и не было. Илья забыл о нем в ту самую минуту, когда на него навалилась снежная лавина. Забыл и больше не вспоминал. Он и сейчас обрадовался не тому, что сможет помочь товарищу и больше не останется один на один с этой проклятой заварухой. В обществе он не особенно нуждался, да еще в таком обществе, как Езерский. Но он вдруг подумал, что если бы с Харитоном случилась беда, отвечать бы пришлось ему, Беседину. Сказали бы: «Бросил. Спасал свою шкуру». А теперь все в порядке. Даже если этот тип окоченеет или подохнет от страха, Илья притащит его на корабль и скажет: «Вот он. Беседин не оставляет людей в несчастье, как это делают некоторые…»

Огромный валун, навечно вмерзший в землю, верхним краем навис над снегом и образовал нечто вроде пещеры. Езерский сидел, прижавшись спиной к камню, тихонько, как щенок, скулил. Глаза его были закрыты, и, даже когда Беседин оказался рядом и толкнуд его ногой, не открыл их. Наверное, не поверил. Или подумал, что бредит.