Люк ступил на потрескавшиеся бетонные плиты, быстро окидывая взглядом все вокруг. Крыша в порядке – он менял ее несколько лет назад, – но дом нужно заново красить. К сожалению, сначала придется ошкурить каждую доску, и времени понадобится втрое больше. Времени, которого вечно не хватает. Дом выстроили в начале XIX века, и его столько раз перекрашивали, что слой краски скорее всего стал уже толще самих досок. И теперь краска на фасаде облупилась и сгнила под свесами крыши. Кстати говоря, и их тоже следовало починить.
Люк вошел в небольшую прихожую и вытер сапоги о коврик. Дверь открылась с привычным скрипом, и Люк почувствовал знакомый запах свежеподжаренного бекона и картошки. Мать помешивала яичницу на сковороде. Плиту он купил в прошлом году на Рождество, но кухонные шкафы были ровесниками дома, и стол стоял здесь, сколько Люк себя помнил. И линолеум давным-давно никто не менял. Дубовый стол, сделанный дедушкой, потускнел от старости; в дальнем углу источала тепло старинная дровяная печь. Люк вспомнил, что нужно наколоть дров. Приближались холода, и рано или поздно пришлось бы пополнить запас топлива. Печь обогревала не только кухню, но и весь дом. Люк решил, что займется дровами после завтрака, до приезда Софии.
Повесив шляпу на вешалку, он заметил, что у матери усталый вид. Неудивительно – когда он оседлал и вывел лошадь, мать уже трудилась что есть сил, вычищая навоз из стойл.
– Доброе утро, ма, – сказал он, принимаясь мыть руки. Люк старался говорить спокойно. – Нужна помощь?
– Уже почти все готово, – ответила она, не глядя на сына. – Можешь сунуть хлеб в тостер. Он на столе позади тебя.
Люк положил в тостер несколько кусков хлеба и налил себе кофе. Мать стояла к нему спиной, но Люк чувствовал: общая атмосфера ничуть не изменилась за последние несколько недель. «Тебя должна мучить совесть, ты плохой сын, я твоя мать. Подумай о моих чувствах».
«Я о них думаю. И именно поэтому делаю то, что делаю». Но он ничего не сказал. Прожив на ранчо вместе почти четверть века, они в совершенстве научились понимать друг друга без слов.
Люк отхлебнул кофе, прислушиваясь, как мать скребет лопаточкой по сковороде.
– На ранчо все нормально. Я проверил швы у той телочки, что напоролась на колючую проволоку. Рана заживает.
– Хорошо. – Отложив лопатку, мать открыла ящик и достала тарелки. – Каждый накладывает себе сам, ладно?
Люк поставил кружку на стол и достал из холодильника масло и джем. Мать уже сидела за столом. Люк взял тост, протянул ей другой, принес кофейник.
– Нужно на этой неделе собрать тыквы, – напомнила она, потянувшись за кофе. Ни взгляда, ни утренних объятий… впрочем, он на них и не надеялся. – А еще сделать лабиринт, сено привезут во вторник. И вырезать фонари.
Половину тыкв уже продали Первой баптистской церкви в Кинге, но по выходным на ранчо пускали розничных покупателей. Одним из главных развлечений не только для детей, но и для взрослых служил лабиринт, построенный из сена. Это придумал отец, когда Люк был еще маленьким, и с течением времени лабиринт становился все запутанней. Блуждать по нему стало чем-то вроде местной праздничной традиции.
– Заметано, – сказал Люк. – План в ящике стола?
– Видимо, да, если ты его туда положил в прошлом году.
Люк намазал тост маслом и джемом. Оба молчали.
Наконец мать вздохнула.
– Ты вчера вернулся поздно, – сказала она и потянулась за маслом и джемом, когда сын закончил делать бутерброд.
– Ты еще не спала? Я не видел свет.
– Я проснулась, когда ты подъехал.
Люк сомневался, что это правда. Окна в спальне большого дома не выходили на подъездную дорожку, а значит, мать сидела в гостиной. Следовательно, она ждала и беспокоилась.
– Я завис с приятелями, они меня уговорили отпраздновать.
Мать не отводила взгляда от тарелки.
– Я догадалась.
– Ты получила мое сообщение?
– Да, – ответила она и ничего больше не добавила. Никаких расспросов о соревнованиях, о самочувствии, о боли, которую, как знала мать, он испытывал. Атмосфера упрека распространилась, заполнив всю комнату. Сердечная мука и гнев капали с потолка, сочились сквозь стены. Люк признал: мать прекрасно умела внушать муки совести.
– Хочешь поговорить? – наконец спросил он.
И она впервые взглянула на сына.
– Не особо.
Ладно, подумал он. Но, несмотря на то что мать сердилась, ему все-таки недоставало привычных разговоров.
– Тогда можно задать вопрос?
Мать уже была готова оставить сына в одиночестве за столом, а сама завтракать на крыльце.
– Какой у тебя размер обуви? – спросил Люк.
Мать застыла, воздев вилку.
– Размер обуви?…
– Ко мне, возможно, сегодня кое-кто приедет, – сказал он и подцепил на вилку кусок яичницы. – Придется одолжить ей сапоги, если мы поедем кататься.
Впервые за несколько недель мать не сумела скрыть живой интерес.
– Ты пригласил в гости девушку?
Люк кивнул, продолжая есть.
– Ее зовут София. Мы познакомились вчера. Она сказала, что хочет посмотреть наш сарай.
Мать моргнула.
– Зачем ей понадобился наш сарай?
– Не знаю, она сама попросила.
– Кто она такая?
Люк уловил проблеск любопытства на лице матери.
– Учится на последнем курсе в Уэйке. Родом из Нью-Джерси. И если мы поедем кататься, ей понадобятся сапоги. Вот я и спросил, какой у тебя размер.
Судя по замешательству, мать впервые за много лет задумалась о чем-то ином, кроме ранчо и скачек на быках. Или перечня дел, которые она хотела закончить до вечера. Но после короткого оживления Линда вновь уставилась в тарелку. Она была по-своему упряма не меньше Люка.
– Семь с половиной. В кладовке лежат мои старые сапоги, пусть возьмет их, если подойдут.
– Спасибо, – сказал Люк. – Я наколю дров, пока она не приехала, если только для меня нет других заданий.
– Вода, – напомнила мать. – На второе пастбище нужно провести воду.
– Я это уже сделал с утра. Потом выключу.
Мать возила по тарелке кусок яичницы.
– На следующих выходных мне понадобится твоя помощь.
Судя по тону, она с самого начала собиралась об этом заговорить, потому-то и осталась сидеть за столом.
– Ты же знаешь, в субботу меня здесь не будет, – медленно произнес Люк. – Я еду в Ноксвилл.
– Снова на родео.
– Последнее выступление в сезоне.
– Тогда зачем ехать? Все равно оно никакой роли не сыграет. – В ее голосе зазвучала горечь.
– Дело не в баллах. Я не хочу начинать следующий сезон неподготовленным.