– У тебя одно на уме.
– Вопрос.
– На уме. – Вопрос
– На уме.
Шаги. Округлились, приблизились. Заиграла шелковая ниточка света
Что такое? Надо бы крикнуть.
Собравшись с силами, Николай Антонович крикнул.
Ни звука. Вместо этого, полон недоумения, совсем близко голос брата, Ничего не пойму.
– Что такое? – Его нет
Шаги. Много шагов.
– Когда он ушел? – И куда, самое главное? – В уборную, наверное. Сейчас придет. – А вот, Гала, и грецкий орех. Как по заказу. – Один? он что, один орех привез? – Не знаю
– Давай этот пока. Где у тебя топорик?
Все пришло в движение. У Николая Антоновича закружилась голова. Приторно сладким комом к горлу подступила тошнота.
Да что же это? Что со мной происходит?
Последнее, что он почувствовал – черный с миллионом пронзительных брызг удар.
Всё.
***
Каравай.
Название, а в данном случае имечко – мужского рода. Женщине не подходит, хотя внешне рыжая проводница – именно, что каравай. Но не годится. Нужно что-нибудь в том же духе, что-нибудь похожее, но другое.
Пусть будет Хлебная баба.
Не знаю, хорошо ли это? но вот Хлебная баба. А больше и подбирать ничего не стану.
Итак, Андрей Сергеевич с желтушным узлом белья в дверях проводницы, Хлебной бабы, источающей доброту и уют.
– Что ты спросил, мальчик?
Улыбается всем телом. От ее тяжелого шепота хочется спать. Что теперь совсем некстати, так как Суглоб должен вот-вот явить себя.
– Я спросил, скоро ли будет Суглоб?
– Так ты присаживайся, а я тебе подскажу. Вещи собрал?
– Да. Вот.
– Это белье, вижу. Положи под стол. Свои вещи собрал?
– У меня все с собой.
– То есть, ничего нет?
– Ну, как же? сумка.
– Да разве это сумка? А ты присаживайся. Здесь, напротив.
Благово складывается вчетверо на полке против проводницы.
Хлебная баба и сама зевает, – Все будет хорошо. Дурацкая фраза, но ведь так оно и есть?
– Не знаю.
– А ты верь. Верить нужно. Без веры что у нас останется? Ничего. То-то и оно.
Толстое тепло наваливается на Благово. Опасность скорого сна видится неотвратимой, – А долго поезд стоит в Суглобе?
– Господи, да какая разница? Закроешь глаза, откроешь, еще раз закроешь, еще раз откроешь, вот ты и в Суглобе.
Все последующее осмыслению не подлежит.
Такая вот женщина, абсолют простоты, по идее должна излагать свои мысли также просто и ладно.
Что можно было ожидать от нее?
Предположим, она могла бы предложить баранок или водки.
Предположим, она могла бы пожаловаться на негодяя мужа, маленькую зарплату, поведать волшебную историю о деревенском детстве, наполненным красным медом и колючими травами, рассказать о семерых своих малютках, опухших щеками и ягодицами от изобилия материнского молока. Не знаю, что еще, но все, чтобы она предположительно не рассказала, должно было иметь отношение к большой и грустной родине, услышать и узнать которую может только сам Господь и никто больше.
Однако речь Хлебной бабы – совсем иное.
Речь Хлебной бабы привела Андрея Сергеевича к мысли о том, что Суглоб действительно близок.
А именно: Суглоб уже здесь и точка возврата пройдена.
Закроешь глаза, откроешь, еще раз закроешь, еще раз откроешь, вот ты и в Суглобе.
Скажи, мальчик, а ты не чувствуешь воронку в самом слове Суглоб? Нет?
А не боишься, что эта воронка проглотит и сварит тебя, еще и до дна долететь не успеешь?
Вор’онок становится все больше. Уж как я их чувствовала всю жизнь, и опасалась, и стороной обходила, а все же попалась.
Что ты так смотришь на меня? Да-да-да. Я уже сварена. Вкрутую. Да что я тебе рассказываю? Ты и сам все видишь.
Не веришь? А ты послушай. Вот, к примеру, лютая зима. Какие неприятности несет в себе лютая зима? Да, в сущности, никаких. Холодно, но всегда можно одеться потеплее – оделся как следует, и холода уже нет, как будто и не было никогда, как будто и не бывает его вовсе. Скользко, но всегда можно подобрать обувь с такой подошвой, что гололед нипочем. Кажется, никаких особенных сложностей. Но…
Но что, прости, делать с этими крохотными как яблочные зернышки малютками, что снуют туда – обратно. С санками или без санок?
Ты видел их? обращал внимание на них?
Ты не видел их. Не обращал внимания, не хотел. Да и молод еще.
И не спорь, ты очень молод. Сам недавно таким малюткой был.
Был такой малюткой? был? Скажи по совести.
А санки у тебя были? Были, куда же без санок зимой.
А вообще не всякий их заметит малюток тех. Не хотят замечать. Не нужны они никому.
Как страшно. Малютки никому не нужны. В кои-то веки?
Ты пока не поймешь. Молод еще. И не спорь
Не представляешь, как быстро они мчатся, эти маленькие скороходы. Пусть его снуют, но ведь они просвистывают прямо сквозь тебя, прямо сквозь тело, и не важно, как ты одет. Хоть платками обвяжись.
Я люблю платками обвязаться. Кочан капусты, ни дать, не взять.
Хоть тулуп одень. Насквозь. Навылет. Да.
А эти парочки молодые? Парочки, парочки. Видел их? Еще недавно были горячими, как пирожки, любо-дорого посмотреть.
Любовь, гадство. Против любви не попрешь. Уж это ты запомни.
И не сопротивляйся. Любовь, мальчик – это приговор. Свыше.
Ты еще не влюблялся? Вижу, что не влюблялся. Ничего, ничего, подцепишь эту заразу. Все болеют, рано или поздно. Но это такая хорошая болезнь. Ты ее не бойся.
Главное не вздумай вешаться или вены резать. Не вздумай, а то знаешь, мода такая пошла. Мода у них. Повесишься – поплачут, и забудут. Уже через год забудут.
Нет, помнить будут, конечно, но не так, как положено.
Фотографией станешь. Был человеком, а стал фотографией, понимаешь? То же самое, но ни рукой, ни ногой не пошевелить, даже не моргнешь, если ты – фотография. Ну, что это за жизнь? согласись.
О чем я?
Ах, да, парочки.
Парочки, парочки, парочки… Никому не нужны. И парочки тоже никому не нужны. Но, не об этом речь. Только что целовались, миловались, говорю же, горячие, как пирожки. И лоснились как пирожки. И – на тебе! На твоих глазах превращаются в одну двойную сосульку и падают.
Это – завсегда.
Ты, может быть, в силу молодости, не замечал, а я знаю наверное. Падают.
Со свистом.
Но не вниз, как положено, а вверх
Быстро-быстро. Как и те сиротки, что с санками или без санок. Понимаешь, о чем я?
Ну, что же ты? Сиротки снуют, парочки падают. Быстро-быстро.
И вот о чем я думаю – а не они ли решетят небо-то? Ты же понимаешь, что небо – не только там, наверху. Небо вокруг нас.
Так что мы с тобой, мальчик, небожители.
Не веришь?
А туман, что такое туман? Он же и наверху и внизу. Видишь, как просто. А ты и не думал об этом.
Ну, да ладно. Другое. Ты не заметил, что с некоторых пор наше небо в дырочку? Нет?
Отчего же, в таком случае, ворон становится все больше и больше? Голубков не стало, а ворон – видимо-невидимо.
А знаешь ты, что скоро от этих самых ворон уже и шагу ступить будет нельзя?
Все изменилось. Все-все.
Это не обязательно к худшему. Просто все стало по-другому. Не заметил?
Что-то совсем не так.
Ну, так я вот о чем. Пришла с улицы, размотала свои платки, гляжусь в зеркало, батюшки-светы! Да я же вся красная, как рак вареный. Сварилась, стало быть. Покуда разглядывала этих свистунов-скороходов, и сварилась. А это называется «рот не разевай».
Ты рот никогда не разевай. Ты в этом своем Суглобе удивляться станешь, помни, что я тебе сказала. Видишь, я красная вся, сварилась? Продина, твоего дружка как увидела, что он в гудок превращается, да-да-да, в самый настоящий паровозный гудок, так меня и ошпарило. Ну, понятно, почему.
Из воронки еще никому выбраться не удавалось.
А ты будь внимательным, может, повезет.
И еще помни – откуда приедешь, туда и уедешь.
Это ты должен помнить, чтобы не расстраиваться, а то нафантазировал себе всякого, наверное?
Откуда приедешь – туда и уедешь.
Еще говорят, «от себя не убежишь». Но я этого не люблю. Глупость какая-то. Что значит «от себя не убежишь»? Конечно, не убежишь. Это все равно, что сказать «ночью темно» или «повсюду оспа». И так понятно.