А в Гиперборее должно быть много лебедей.
***
Все рано или поздно закольцовывается.
У всякого автора.
Подчас вне его воли и вопреки здравому смыслу.
Впрочем, и в жизни все однажды закольцовывается. Подчас вопреки высшей логике и здравому смыслу. Недаром символом брака было выбрано кольцо.
Вот вам сюжетец
Иннокентий Иннокентиевич Разуваев пишет письмо некогда преданной, и, вдруг, то есть совершенно неожиданно, кажется и для нее самой предавшей его жене. Напряжен и расслаблен одновременно.
Напряжен о того, что письмо это ему желанно, но он не знает с чего начать, расслаблен от того, что уже принял два стакана водки. В таком состоянии он пребывает и двадцать минут, и час, пока не раздается стук в дверь.
Разуваев открывает дверь. Перед ним молодой красивый человек с признаками вдохновения во взгляде. Очень приятный молодой человек, с виду артист или писатель. Очень приятный молодой человек.
– Чем обязан, – интересуется Иннокентий Иннокентьевич.
– Иннокентий Иннокентьевич, я к вам, собственно, за документами.
– За документами?
– Именно.
– Простите, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Дело в том, что я тут занят записками. Просто весь погрузился.
– О чем записки, если не секрет?
– Так, размышления.
– Какова тема, если не секрет?
Приятный во всех отношениях, но несколько навязчивый, согласитесь, молодой человек.
– Старухи.
– Вот как?
– Да, старухи.
– Что, вдруг? – не унимается приятный, но навязчивый молодой человек.
– Видите ли, мне кажется, что им не хватает любви.
Очень важный момент. О чем, спросите вы меня все это бесконечное повествование?
Да о любви же, Господи, Боже мой. Все – о любви.
Этакое заклинание уходящей… уходящему… умирающему…
– Любопытно.
– Да. Им не хватает любви. Это несправедливо. Вам не кажется?
– Не могу ответить так вот сразу. Знаете, откровенно говоря, я не думал об этом.
– Никогда?
– Никогда.
Не врет. Странным и фальшивым показался бы иной ответ.
А, между тем. Подумать об этом стоит.
– Иннокентий Иннокентьевич, я к вам за документами.
– Зачем?
– За документами.
– Ах, да. Да, да, кажется, начинаю приходить в себя. Так вы за документами?
– Именно.
Пауза.
– Иннокентий Иннокентьевич, мне бы документы у вас получить.
– Документы, да.
Пауза.
– Иннокентий Иннокентьевич…
– Конечно, конечно.
Пауза.
– Послушайте, а почему бы вам не выпрыгнуть в окно?
– В окно?
– В окно, Иннокентий Иннокентьевич.
Разуваев минуту остается неподвижным, затем неспешно подходит к окну, отворяет его и…
***
– Что ты сделал с собой, Николай? – выдохнул потрясенный Матвей Антонович Продин, когда младший брат собственной тенью повис на его мраморной шее. Разряд кромешной тишины в ответ побудил его к действию. Он успел подхватить враз сделавшегося ребенком путешественника и понес в холеную избу, на пуховые перины. Перед тем, как окончательно оставить реальность, Николай Антонович успел молвить, Орех.
Слово погружающегося в небытие писателя, неожиданное и загадочное, отпечаталось в сознании брата и, точно почувствовав собственную значимость, играя и пенясь, вскоре пленило любые прочие мысли и темы и сделалось главным и единственным.
Орех, – размышлял Матвей Антонович, Почему орех? Что хотел он сказать этим? Орех ли он имел в виду, когда сказал «орех»?
Что за орех? Арахис? Фундук?
Быть может, ему хотелось есть? Так бы и сказал, «хочу есть».
Постеснялся? Исключено. У нас это не принято
Может быть, он имел в виду грецкий орех? В старинные года, когда он приезжал к нам каждый год, всегда привозил с собой грецкие орехи. Ему почему-то казалось, что для нас грецкие орехи – деликатес, такой же, как… не знаю… как, скажем, паюсная икра. Может быть, он сам обожает грецкие орехи? Нет же. Во всяком случае, я не замечал, чтобы он когда-нибудь прикасался к ним. По-моему он как-то оговорился, что терпеть их не может.
Да.
Тогда еще слабодушная мысль явилась мне «нате, Боже, что нам негоже». Тотчас прогнал ее… Скверно думать так о брате, чем бы он ни был.
Орех. Ядрышко. Скорлупа. Твердый предмет. Очень и очень твердый предмет. «Твердый как орех». Бытует такое выражение? Что-то такое я, кажется, слышал. Или не слышал? Вне всякого сомнения, орех – твердый. И что с того? Не знаю.
Что значит, «не знаю»? А то и значит. А, действительно, что вообще я знаю? Что вообще мы знаем? Делаем вид, дескать, знаем, а знаем ли?
«Твердый как орех». Фраза. Вот кто изобретает эти фразы?
Писатели.
Николай – писатель. Ну, и придумал «твердый как орех».
Что там еще есть в орехе? Зернышко
В грецком орехе зернышко большое, извилистое, похоже на мозг. Вот именно, похоже на мозг. Неумелая модель головы. Череп, твердый как скорлупа и ядрышко-мозг. Ирония. Образ. И что с того?
Шутил из последних сил? Дескать, он и есть грецкий орех? Не человек, способный при долгожданной встрече поприветствовать, улыбнуться, растрогаться, выспросить, а предмет обескровленный и бесчувственный. Намекал на то, что устал, на то, что слова молвить не может.
Нет, не то. Все же твердость и разум. Это подходит больше. Хотя, как знать?
Вот, задал задачку! Ай, да Николай! Писатель, чтоб тебе пусто было!
Вот Боркин, сосед, когда умирал, матерился, хорошо помню. У матерного слова тоже много значений, но никто, и я, в том числе, особо и задумываться не стал. Потому что теми немногими словами было сказано все. Казалось бы, ругнулся – а вся жизнь как на ладони. И потом, Боркин, когда умирал, знал, что умирает, чувствовал. Последнее слово должно быть емким и понятным. Николай как будто умирать не собирается. Дышит спокойно, сопит.
Просто устал с дороги, захотел поспать, чтобы потом, проснувшись…
Вот только не мог он дожидаться, когда проснется. Нужно было сейчас же, сию минуту сказать что-то очень важное. И ехал он для того, чтобы сказать что-то очень важное. Самое главное, самое сокровенное. Что же это, самое сокровенное? Получается – орех.
Почему орех? Что за орех?
Николай Антонович Продин спал сутки. Чуть больше. Проснувшись, как это часто бывает в подобных случаях, он не сразу сообразил, где находится. Новое его местоположение было, как минимум, странным. Сундук, склеп, что-то в этом роде. Душный теплый запах опасности. Лезвием у самых глаз ослепительная полоска света. Попытался протянуть руку, не смог. Отлежал. Ноги точно связал кто-то. Тугие больные узлы на коленях. Что за чертовщина? Прислушался. Ватная тишина.
Это мне снится, спасительная надежная мысль. Закрыть глаза. Попробовать закрыть глаза.
Глаза не слушались
– Так и есть, сон. Нужно успокоиться. Все как-нибудь устроится само по себе. Сколько раз бывало такое? Похмелье? Нет, это – другое.
Прислушался
Ходики. Поступь хромоножки. Сколько им лет?
Тишина.
Ну, вот же она, долгожданная тишина. Успокоение.
Покой. Покой. Покой. Покой. Покой.
Однако тревожно. Воистину, от себя не убежишь.
Где-то в отдалении с эпическим скрипом разверзлась дверь. Приглушенные голоса, смех.
Не стараются говорить тихо. Нисколько не стараются. Забыли про меня, а, скорее всего, уже выпили. Нужно просыпаться, вставать. Сколько я спал? Сколько теперь времени?
Николай Антонович предпринял еще одну отчаянную попытку переменить положение. Тщетно. Голоса и смех приближались. Уже можно было разобрать некоторые фразы.
– Свежий воздух для них губителен
– Сколько он не был здесь?
– Тише. Он, наверное, еще спит.
– Да уж сутки спит, пора вставать.
– Он хотя бы живой?
– Живой, живой. Гала, накрывай на стол. Что там у тебя, вареники?
– Я и салат из курочки сделала. Слушай, а он не привез грецких орехов?
– Я не видел.
– Ну, давай, буди его. Столько спать – вредно.
– А вареники?
– И вареники будут. Все будет. Иди.
– Водочка в холодильнике?
– У тебя одно на уме.
– Как же, брат, все-таки.
– Давай, давай.
– Я задал вполне конкретный вопрос.
– У тебя одно на уме.