совершенства лицо Терри они не довели, но постарались. Ему даже нос изменили, вынули какую-то косточку, и он стал более плоским, не таким нордическим. Убрать следы шрамов им не удалось, тогда они сделали ему парочку новых и с другой стороны лица. В латиноамериканских странах ножевые шрамы не редкость.
— Они здесь даже нерв пересадили, — сказал он, дотронувшись до своей изуродованной щеки.
— Ну, верно я все рассказал?
— Почти. Немножко ошиблись в подробностях, но это неважно. Все делалось наспех, приходилось кое-где импровизировать, и я сам не знал, что будет дальше. Мне дали кое-какие инструкции, велели оставлять за собой заметный след. Менди не понравилось, что я решил вам написать, но тут я настоял на своем. Он вас слегка недооценил. Намека насчет почтового ящика не заметил.
— Вы знаете, кто убил Сильвию? — Он не стал отвечать мне прямо.
— Трудно выдать полиции женщину — даже если она никогда для тебя ничего особенного не значила.
— В этом мире вообще трудно жить. Харлан Поттер был в курсе?
Он снова улыбнулся.
— Неужели он стал бы об этом докладывать? Думаю, что не был. По-моему, он считает, что меня нет на свете. Кто мог сказать ему правду — разве что вы?
— Всю правду, которую я захотел бы ему сказать, можно уместить на рисовом зернышке. Как поживает Менди — если вообще поживает?
— С ним все в порядке. Он в Акапулько. Рэнди его прикрыл. Но вообще эти ребята против грубого обхождения с полицией. Менди не так плох, как кажется. У него есть сердце.
— У меня тоже есть.
— Так как насчет «лимонной корочки»?
Я встал, не отвечая, и подошел к сейфу. Повернул ручку, достал конверт, в котором был портрет Мэдисона и пять сотенных, пропахших кофе. Вытряхнул все на стол, потом взял пять сотен.
— Это я оставляю себе. Почти столько же ушло на расходы по этому делу. С портретом Мэдисона было приятно поиграть. Теперь он ваш.
Я развернул его перед Терри на краю стола. Он взглянул на него, но трогать не стал.
— Оставьте себе, — сказал он. — У меня и так хватает. Вы ведь могли во все это не ввязываться.
— Знаю. После того, как она убила мужа и ей сошло это с рук, она могла бы еще встать на путь добра. Он, конечно, по-настоящему ни черта не значил. Всего-навсего человек с кровью, мозгом, чувствами. Он тоже знал, что́ произошло, и пытался как-то жить, несмотря ни на что. Книги писал. Может, вы о нем слышали.
— Слушайте, у меня ведь, собственно, выбора не было, — медленно произнес он. — Я не хотел никому причинять зла. Здесь у меня не оставалось ни шанса. И соображать было некогда. Я испугался и бежал. Что мне было делать?
— Не знаю.
— В ней было какое-то безумие. Она, может быть, все равно его убила бы.
— Может быть.
— Ну, расслабьтесь вы немного. Пойдем выпьем где-нибудь в тишине и прохладе.
— Времени нет, сеньор Майоранос.
— Мы ведь когда-то дружили, — печально сказал он.
— Разве? Я забыл. По-моему, это были какие-то другие люди. Постоянно живете в Мексике?
— О, да. Я и приехал-то незаконно. И всегда здесь жил незаконно. Я вам сказал, что родился в Солт-Лейк-Сити. В Канаде я родился, в Монреале. Скоро получу мексиканское гражданство. Для этого нужен только хороший адвокат. Мне всегда нравилось в Мексике. Пойти к Виктору выпить «лимонную корочку» не составит большого риска.
— Забирайте свои деньги, сеньор Майоранос. Слишком на них много крови.
— Вы же бедняк.
— А вы откуда знаете?
Он взял купюру, растянул ее между тонкими пальцами и небрежно сунул во внутренний карман. Прикусил губу. Зубы, как у всех людей с темной кожей, казались очень белыми.
— В то утро, когда вы повезли меня в Тихуану, я не мог вам ничего рассказать. Я дал вам шанс позвонить в полицию и выдать меня.
— Я не обижаюсь. Уж такой вы человек. Очень долго я не мог вас раскусить. В вас было много хорошего, приятные манеры, но при этом что-то мне мешало. У вас были принципы, и вы их соблюдали — но чисто личные. Они не имели отношения ни к этике, ни к совести. Вы были славный парень — по природе славный. Но с бандитами и хулиганьем вам было так же уютно, как с честными людьми. Если эти бандиты прилично говорили по-английски и умели вести себя за столом. Мораль для вас не существует. Не знаю, война ли это с вами сделала, или вы родились таким.
— Не понимаю, — сказал он. — Ей-богу, не понимаю. Пытаюсь вам отплатить, а вы мне не даете. Не мог я в то утро вам все рассказать. Вы бы тогда не согласились.
— Приятно слышать.
— Я рад, что вам хоть что-то во мне нравится. Я попал в передрягу. Случилось так, что некоторые мои знакомые умели выпутываться из передряг. Они были у меня в долгу за то, что произошло на войне. Может быть, тогда единственный раз в жизни я сразу поступил правильно, инстинктивно, как мышь. И когда я к ним обратился, они откликнулись. Причем бесплатно. Думаете, Марло, на всех, кроме вас, висит ярлычок с ценой?
Он перегнулся через стол и взял у меня сигарету. На лице у него под густым загаром проступил неровный румянец. Шрамы резко выделялись. Я смотрел, как он достает из кармана шикарную газовую зажигалку и прикуривает.
На меня опять пахнуло духами.
— Приличный кусок души вы у меня отхватили, Терри. Расплачивались улыбкой, кивком, приветственным жестом, нашими тихими выпивками в тихих барах. Славно это было, пока не кончилось. Пока, амиго. Не стану говорить «до свидания». Я уже с вами попрощался, когда для меня это кое-что значило. Когда было грустно, одиноко и безвозвратно.
— Слишком поздно я вернулся, — сказал он. — На пластические операции уходит много времени.
— Вы бы вовсе не вернулись, если бы я вас оттуда не выкурил.
Внезапно у него в глазах блеснули слезы. Он быстро надел темные очки.
— Сомневался я тогда, — произнес он, — решиться не мог. Они не хотели, чтобы я вам рассказал. Я, просто не мог решиться.
— Не волнуйтесь, Терри. За вас всегда кто-нибудь решит.
— Я служил в коммандос, приятель. Туда просто так не берут. Я был тяжело ранен, и у этих нацистских врачей мне не сладко пришлось. Что-то во мне от этого изменилось.
— Это я все знаю, Терри. Вы очень милый парень во многих отношениях. Не мне вас судить. Я этим никогда и не занимался. Просто вас здесь больше нет. Вы давно уехали. У вас