том, что ее вышколили быть услужливой и послушной. Так ничего и не ответив брату, она двинулась за ним и матерью. Шла как во сне. Да, конечно, думала она, эти юноши совсем другие, чем ее одноклассники. Они скорей подходят к Эминому кругу знакомых, но этот мир Надя пока не знала, ей трудно было представить себе, что существует совершенно иная среда, чем та, в которой она выросла. Однако этот концерт и эти юноши, надо сказать, заронили ей в душу зерна сомнений и любопытства.
После перерыва пани Томашкова, все еще привлекательная женщина, опершись на плюшевый подлокотник, удобно уселась в кресле. Ее согревала мысль, что худшее уже позади, что не пройдет и часа, как она сможет вернуться, вступить в привычность своего мира и снова обрести прочную власть над своими детьми. Пани Томашкова, конечно, была в удрученном расположении духа — музыка и в ней явно вызвала беспокойство, пожалуй даже неуверенность. Она пыталась оградить себя от этого, твердо решив не слушать, а стало быть, не поддаваться этому колдовству. Не теряла веры, что, как только концерт кончится, все войдет в свою колею, иными словами, дети воротятся под ее крылышко и восторжествует порядок, который она установила двадцать лет назад и ни на йоту не думала от него отступать.
Пани Томашкова скептически уставилась на сцену, где рассаживались музыканты. Ну не странно ли, что взрослые мужчины могут пробавляться таким пустячным занятием — водить смычком по струнам, — которое под стать детским, ну самое большее женским рукам. А то, что их за это еще так превозносят, ей и вовсе представлялось диковинным. Этот поток мыслей нашей окаменелой вдовы лишний раз заставляет нас пожалеть о том, что ее муж, который, кстати сказать, музыку очень любил и намеревался приобщить к ней детей, умер действительно преждевременно, во всех отношениях преждевременно.
Пршемысл не был раздосадован, подобно матери, но и не поддался волшебству звуков, как сестра. Нет, он не дал музыке себя растревожить. Его воображение смело парило вместе с величавыми звуками «Табора». Поставив перед собой высокие цели, он нимало не сомневался, что достигнет их. Одна Надя была в плену красоты. И вдруг, спустя какое-то время, когда идеальное пианиссимо заворожило слушателей, справа, оттуда, где чинно восседала мать, до Нади донеслось легонькое посапывание. Юноша с миндалевидными глазами тоже оглянулся в сторону этого нежеланного аккомпанемента, и едва заметная улыбка пробежала по его задумчивому лицу. Он встретился взглядом с Надей. Она опустила голову. Кровь прилила к лицу, а на глаза от злости и унижения стали навертываться слезы. На счастье, вдруг прозвучало мощное форте всех инструментов, и пани Томашкова вернулась в действительность утреннего концерта.
Два года спустя после этого события, не содержавшего, в сущности, ничего необыкновенного, а уж тем более трагического, но притом глубоко запавшего в душу Надежды, глубже, пожалуй, чем могла тогда измерить, она познакомилась у своей несравненной Эмы с тем самым юношей из концертного зала Сметаны. Он не изменился. Если не считать, что был уже без той красивой спутницы. Надя решила, что он ее не узнал. Встреча ведь была такой мимолетной. У Эмы он держался совсем отчужденно. Для этого у него были веские причины. Недавно он расстался со своей красавицей и не хотел выставлять напоказ томление раненой души. Он весьма шумно распространялся — нимало не заботясь, что его слушает совсем незнакомая девочка, — о том, что ему ничего не оставалось, как вовремя покончить с этим романом. Ведь Юлия, эта красивая танцовщица, глупа, представьте себе, так же глупа, как и красива.
— Вот видишь, — наставляла его на ум Эма, — поскольку тебе девятнадцать, это повод к разрыву, даже к нравственному негодованию. А будь тебе пятьдесят, это был бы повод для страстной любви.
Все смеялись. Речь зашла о сути любви. По счастью, о Надежде забыли. Эта тема повергала ее в замешательство.
Во второй раз с этим юношей встретилась Надя опять у Эмы — это случилось 15 марта 1939 года.
Может показаться странным, что я описываю эпизод столь незначительный и даже увязываю его с событиями мирового масштаба, но Надежду эта история сбила с пути, намеченного матерью, и столкнула с двумя реальными фактами, которые долго не давали ей покоя. Первый — это юноша, очаровавший ее так сильно, что она даже не расслышала его имени, как, верно, не расслышала бы и пушечного выстрела, а второй удручающий факт — матушкино посапывание на концерте. Молодость, как известно, не щедра на снисходительность и понимание, да и, кроме того, Надя сама, подавленная холодом родного дома и брошенная в мир без всякого предупреждения, должна была, такая еще юная, противостоять событиям, которые сломили даже взрослых мужчин. Ее возмущало донельзя, что все эти бедствия, которые обрушились в той или иной мере на людей, в бессилии разбивались о бесстрастие бункера, именуемого Антонией Томашковой. И Надя вновь и вновь терпела крушение на этом рубеже.
Пора, однако, вернуться к роковому дню.
Людям представляется непонятным, циничным, что даже в катастрофах, постигающих большие общественные группы — тогда это тем более потрясает, — они подчинены неумолимому распорядку жизни, обыденному кругу обязанностей. Так и шестнадцатого марта люди вставали, исхлестанные трезвоном будильников и чудовищным воспоминанием. Они с недоверием принимали бремя дня, удивляясь, что еще живут, но и задаваясь вопросом, долго ли еще будут жить.
Томашеки утром по обыкновению разошлись в разные стороны. Все было как всегда, и притом все совершенно иначе, но эти трое пока еще не предполагали, что это мартовское утро уже разлучало их навсегда.
Нет, не думайте, вовсе не смерть! Как было бы тогда все просто и милосердно! Не смерть, а жизнь грозила им бедой.
ЭМА
(свидетельство о состоянии сердца, пораженного коричневой чумой)
Страстью насытим глаза, покуда судьба дозволяет:
Близится долгая ночь, твой не воротится день.
………………………………………………………………
Медленно пьешь ты, тебя не может и полночь осилить.
Иль не устала еще, кости кидая, рука.[7]
Секст Проперций
Сперва я согласилась. Но, изучив материал, отказалась. Я плакала, кричала, уверяла, что не могу. Нет, можешь, сказали мне, ты же писательница. Это то самое свидетельство, которое мы задолжали нашим современникам! И ты, как автор этого повествования…
Смешно, право.
Задолжали современникам! Но почему именно я? А современники, эти чрезвычайно молодые люди, которые часто рассуждают так непонятно. И к тому же — свидетельство! Здесь, скорей, подобало бы сочинить фугу. Но