в кухне под надзором пожилой любезной женщины девушки в большей безопасности, явный анахронизм. За обедом, который проходил в обществе матери Эмы и женщины, открывшей им дверь, говорилось о совсем незначащих вещах, причем тем успокаивающим тоном матерей, которые хотят во что бы то ни стало сохранить в представлении своих детей мир чистым, хотя и понимают, что усилия их напрасны. Надя, с удивлением следя за покойно текущим временем, дала себя обласкать словами, которые, однако, ничуть ее не трогали. Она отвечала на вопросы, заданные ей лишь для того, чтобы у нее создалось впечатление, что ничего плохого не может случиться.
Впоследствии Надежде понадобилось преступно много лет, чтобы наконец понять, что она не выносит, когда с ней разговаривают именно таким тоном. Но тогда разговор ее успокаивал — это было признаком того, что с ней считаются.
Только много лет спустя Надя осознала криводушие этого языка взрослых. Она прокручивала в своей точной памяти различные ситуации, словно документальный фильм потерянного времени, и ощущала, что ей постоянно лгали. Во всем. Так долго, что это превратилось в норму, которую главным образом принимала она сама. Прежде чем прийти к этому заключению — трудно сказать, справедливому ли, — она научилась слышать невысказанные фразы, именно то, что обозначается понятием «подтекст». Этот безграничный простор за зеркалом. Один его разбивает и нагло проникает внутрь, другой отдается во власть сновидениям, третий задергивает его цветастой занавеской, а кто-то в минуту прозрения озорно скалится в неповрежденную серебристую поверхность. Несомненно, даже малейшая, вполне допустимая и несущественная ошибка может произвести на этой ничейной территории страшнейшее землетрясение. Много ли мы знаем друг о друге, если даже любовь бессильна помочь? Что могла знать девочка в начале войны? А если бы что-то и знала, разве это пошло бы ей впрок?
— Много ты понимаешь в политике, — оборвала Надежду мать. — Наш директор, — продолжала она, — сказал, что порядочным людям нечего бояться. Немцы хотят мира. А от нас только добросовестной работы. До такого положения народ довели люди, которым плевать на отечество…
— Я на восьмом семестре, кто знает теперь, когда и как кончу медицинский.
— Непременно кончишь, и мысли другой не смей допускать. Ведь ничего особенного не происходит.
— Но я же говорю, матушка, ясно и понятно — вот-вот начнется война.
— Пан директор сказал…
— Пан ди-ре-ек-тор, пан ди-ре-ек-тор, — презрительно протянул Пршемысл.
— Твой покойный отец хотел, чтобы ты кончил курс медицины, и ты его кончишь!
— С превеликим удовольствием, разумеется. Вот ты возьми и напиши господину Гитлеру об этом желании покойного батюшки. — Пршемысл отодвинул тарелку, так и не прикоснувшись к ужину. Поднялся из-за стола. Грубо хлопнув кухонной дверью, удалился в свою комнату.
Мать застыла на стуле. Надя не осмеливалась даже дышать. Она не ела, хотя и была страшно голодна — это казалось ей странным, грубым и вообще неприличным, но она правда ужасно хотела есть.
— Вымой посуду!
— Хорошо, матушка.
Мать ушла к сыну. Надя со страхом, но и не без любопытства ждала ссоры. Из комнаты Пршемысла струилась тишина, пожалуй еще более давящая, чем та, что исходила вечером из материнской спальни. Надя вымыла три тарелки, три стакана, три вилки и кастрюлю, в которой мать обычно приносила остатки бедняцких обедов. Потом вынесла грязную воду, вымыла руки, расчесала волосы и разложила на кухонном столе учебники. Так было заведено, и за таким занятием спустя какое-то время застала ее мать — время точно определить невозможно, до того тягостно оно длилось. Мать постояла над дочерью. Легонько погладила ее по голове и сказала:
— Ступай спать, Наденька.
— Мне еще нужно сделать уроки. — Ответить иначе Надя не осмелилась. В их доме чувствам не было места. Она знала, что от нее ждут именно такого ответа. И не могла, даже не смела признаться себе, как боится минуты, когда останется одна в темной кухне. Она боялась темноты на улице, но боялась и этих двух людей дома. И тот факт, что это были ее мать и ее брат, ничего не менял.
— Ну что ты, детка, пора спать! — повторила мать голосом, которого Надя никогда не слыхала. Это был голос умершей любви, голос, в котором детям было отказано.
Задержись мать еще на мгновение, произнеси она еще хоть одно пустячное слово этим голосом давней любви, Надя в слезах бросилась бы ей на шею. И возможно, они обрели бы друг друга в эту странную, гнетущую ночь. Но мать удалилась.
Надежда раскрыла учебник. Надо было перевести на немецкий и английский коммерческое письмо. Задали им это вчера, но вчера было будто в другом столетье. А может, в уроках спасение? «Уважаемый господин», — читала и писала Надежда, так как просто сидеть и ждать было совсем невмочь. И потому она писала: «Dear sir, Sehr geehrter Herr». Поставка чая, какао, риса и сигарет «султанок»… Если начнется война, мы уже ничего не поставим. Нет, так несерьезно и механически нельзя готовить задание. А что можно делать? Наверно, ничего, если мать гладит по голове и посылает спать сладким голосом. Спать. А пробуждение?
У матери, конечно, множество забот, но ведь они у нее были всегда, с тех пор как Надя помнит себя. Но на этот раз мать обеспокоена всерьез, причем не за себя, а за своих детей. Сказала же она: «Что с вами будет?» И как при этом звучал ее голос.
Надя впервые задумалась о матери. Немногое она сумела извлечь из своей памяти. Хотелось побольше приятных воспоминаний, осиянных солнцем, но к ней упорно возвращалось одно, особенно тяжело пережитое ею фиаско. Оно не давало ей покоя. Для сострадания и понимания она была слишком молода. Случилось это два или три года назад. Гимназия, которую Пршемысл столь блестяще окончил, праздновала свой столетний юбилей. Кроме речей и хорового пения, давался концерт. Надежда отправилась туда с братом и матерью. Но не это было самым тяжким. Хуже было то, что она вошла в концертный зал совершенно беззащитной и неподготовленной, как, впрочем, и ко многим другим жизненным обстоятельствам.
Уж не шутка ли это? Неподготовлена к музыке? Как можно столь серьезно вплетать в описание эпохи такие глупости? Но уверяю вас, вы ошибаетесь. Концерт, музыка — вещь серьезная. Это часть жизненного опыта, и нередко определяющая. А скольких молодых людей музыка сбила с истинного пути! Есть, правда, немало способов, как с нею справиться. Один из них — духовой оркестр, он обеспечит иммунитет на долгие годы. Но теперь и впрямь шутки в сторону.
Надежде не довелось получить — да и от кого,