Читать интересную книгу Московские эбани - Елена Сулима

А я материнской ласки так и не знала. Не знала я, что это такое. Да что уж и говорить — сейчас и при живых матерях дети этой ласки не видят, матери-то все на работе, и на работе… Все бабы тянут. Мужиков-то, считай, нету. Вроде бы их много, а как оглянешься — где ж они? Тот пьян, этот — на печи. Вот и жила я без матери. Отец у меня хороший был, работящий, но как мне лет десять исполнилось, он меня своему мастерству учить стал. А сам слеп постепенно. Задыхался к тому ж. Это ж какие легкие нужны, чтобы света белого не видеть и в подвале все время мехом дышать!.. Вот в тринадцать мне и пришлось школу бросить. С отцом я работала. Он мне лишь одно твердил, чтобы я профессию не бросала: — "Такая профессия всегда прокормит". Да знал бы он — какие времена пошли! Какие технологии! Мех шьют стык в стык и машинами! А тогда таким швом мало кто владел — немецким он назывался. А ещё он мне говорил, выходи замуж за человека грамотного, а то двое неграмотных, что слепой со слепым, по жизни кружат, а никуда не выходят. А я послушная была и, как появился на каникулах в нашем городке один молодой аспирант-математик, так сразу мне и глянулся. Хотя, и смотреть-то не на чего было — худоба! Ножки тонюсенькие! Ручки тонюсенькие! Сам бледный! Да к тому ж в двадцать пять лет, а уже при очках. Но у-умный!.. Ой, гра-амотный! Думаю, я — если в университете-то учится — то умнее нет! Вот я его и закружила. А не трудно было. Девка я была видная, не как все — не дворовая, не гулящая, да и отец все-таки немец. А они у нас, хоть их и немного было в городе, все равно с первого же взгляда манерами отличалися — немцы-то. Были мы поаккуратнее, да поскромнее в тоже время, повежливее. А одевалась я лучше всех. Все сама себе шила. А на деньги, что зарабатывала трофейные журналы мод доставала. И модная была как с картинки! И худенькая и скромная! Но раз глаз уж на него положила так тому и быть.

И ходили мы по вечерам — гуляли. И стихи он мне читал всякие, И я стихи выучила. Короче, как расписалися, легли в постель, а что делать — не знаем. И лежали так — он в пижаме, я в ночной рубашке. На ночь третью хочу раздеться, а он отворачивается и стыдит: совсем совесть потеряла. Я и стыжусь. А сама-то чувствую — что-то не так, да не знаю как надо.

Ой, девки, не поверите, как долго мы так прожили! Я вся измучилася, иссохла. У меня ж подруг-то не было! Я же все при отце да при работе — в тринадцать лет из школы ушла. Как раз перед тем возрастом, когда вот-вот девчонки шушукаться начнут. В нашем поколении все это поздно было. Да ещё я немка была, а после войны, хоть мы на этой земле триста лет прожили — нам не доверяли. Спасибо, господи, что по доносу на Магадан не сослали. Отец-то у меня один в городе скорняк был — сошли они его — и ни воротника не перешить, ни шапки не перелицевать. Вот и не доносили. Но и не привечали. И без того пришлось ему имя Адольф на Арнольд поменять, во время войны-то. Но все равно и его и меня стороною держались. А я и не мучалась: привыкла уж все одна да одна. Даже в ателье, как отец умер, а умер он у меня как раз через неделю после свадьбы моей, молчуньей была. Не умела я с девками разговаривать — и все тут. Время жалела — работала и работала. А тут месяце на третьем, как замуж-то вышла, они сами заметили, что со мною что-то не то твориться, руки дрожат, шью и слезы сглатываю. Бледная стала — ужас!

Вот одна, самая разбитная, и стала меня пытать, что со мною и что со мною? А я и сама не знаю. Поняла она, что пытать меня без толку, как начала о себе рассказывать, а она девка была простая, по тем временам — гулящая. Это сейчас все такие, а тогда — стыд да позор!.. А ей хоть бы что — веселая такая, мелет языком, — ничего не боится. А я слушаю её — и краснею, и бледнею, и гул в ногах, и остолбенение. И что-то она мне сказала, я аж побежала от нее, а она мне: — Постой! А ты как со своим мужиком предохраняешься? — видит, что я не понимаю и спрашивает: — Спите вы как?

А я и говорю, как это называется — не знаю, но спим мы просто — он в пижаме, я в ночнушке. А как же вы это делаете? — спрашивает, — Через пижаму что ли?

Тут чувствую, что-то не то, а что и понять не могу, как слезы из глаз полились!.. А что, спрашиваю, делать-то надо? Не поверите, девки, уже шестидесятый год! Хрущев к власти пришел! Кукурузу сеют! Все песни про любовь поют, стихи читают, фильмы всякие заграничные смотрят, а я — ничего не знаю.

Вот она меня и просветила. Целый рабочий день просвещала. Прихожу, рассказываю своему, он-то у меня бабкой в деревне воспитывался, откуда такой умный вырос, что до университета дорос — не знаю, но, видно, в университете студентов сторонился — он такой одиночка был!.. Все над книжками сидел, нищеты своей стеснялся, вот я ему и говорю, что так-то и так-то надо это делать. А он так испуга-ался!.. Кричать стал, мол, девки мои в ателье гулящие, мне не пара, а я женой профессора скоро буду, нечего мне их, бесстыдниц, слушать. Так и снова, не поверите, спать стали: поцелует меня в щечку и на боковую. Я уж и так, и этак к нему жмусь, а он лишь отодвигается, — «бесстыдница» — шепчет. Но все-таки по ночам ворочаться стал. И ему забеспокоилось. Не решалась я, но все ж рассказала подруге той, что слава мои он в штыки воспринял. А она умная была, говорит: — Ему мужик это посоветовать должен. Приходите ко мне на вечеринку, я своего парня подговорю, он его подпоит, и поговорит с ним.

Вот так подговором Яшка мой и родился.

Да разве ж среди баб такие сурки бывают? Только мужик может огородиться от жизни формулами всякими, как святая инквизиция, прям!.. И не подозревать даже, что что-то ещё помимо его знания на этом свете существует.

Но вот родился Яшка, а все у нас как-то не клеилось. Мне уж тридцать пять, я растолстела, самой себя стыдилась, а муж все также — как вдруг увидит меня голую случайно, когда в ночнушку переодеваюсь: — "Прикройся стыдобина!" — кричит и отворачивается. И вся я ему не та. А ведь, как жена декабриста за ним по всем Академгородкам ездила, в комнатушках при университетских общежитиях жила, и кормила его, и костюмы ему самые лучшие доставала, и работала при этом в две смены, и чтобы ему соответствовать книги умные читала! Стихи Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулиной наизусть знала. По театрам его таскала, и лучше его — о чем спектакль был рассказать могла. А ещё же Яшку тянула! По кружкам ребенка водила, кормила, обшивала. Да это какая баба выдержит? А все для него «стыдобина». А чтоб обнять, приласкать, хоть иногда — об этом и речи быть не может. А как сама приластишься — руки с плеч снимет: "некогда мне". "А что ты делаешь?" спрошу. "Я думаю" — отвечает. Вот и стала я ходить — голову в плечи втяну, взгляд в землю, походкой семеню, а одеваться стала — как старуха — все серое, невзрачное, что б какое декольте — не дай бог! И без того застыдил он меня всю. И вот работаю я раз в ателье, а моя подруга-сотрудница разговор завела. Я к тому времени дружить-то уже умела и куда бы не приезжала — тут же подруги на работе появлялись, но и старых подруг не бросала — переписывались, так вот: подруга мне и говорит: — "Да что ж это ты вся какая-то не такая. Ты посмотри на себя — цветущая женщина, в самом соку!.."

— Да брось ты, — говорю, — толстая я. Самой себя стыдно. И муж за это не любит.

А она и говорит: — А твой мужик никогда любить не будет, хоть ты тростиночкой стань, потому как — сухарь он. Такой и любить-то не умеет. Что ж ты, так из-за этого, и проживешь, любви незнаючи? Вот тут один водитель такси заходил, как тебя увидел, сразу нас стал допрашивать — кто такая? Влюбился. Говорит, — "жениться хочу". А мужик он видный, с юмором, жизнерадостный. Ой, да такой — любую осчастливит!

— Да что ты, говорю, я ни разу своему не изменяла. Не смогу я.

А она мне и говорит: — "А ты и не изменяй. Он же тебя в постель силком не потащит. Я ему скажу, что б он с тобою пообходительнее был. Позволь пусть завтра придет. Сходи с ним в ресторан, развейся, погуляй немного. Скажешь своему, что на дне рождения была, я поддакну, если чего, только думаю я что он и не заметит."

Так и было — не заметил. Пришла, а он от книги лишь кивком оторвался. Думал, что я с работы. Даже на часы не посмотрел. Даже духов дорогих не учуял. Яшка в то время у меня в пионерском лагере был. А началось-то все как!..

Он, таксист-то мой, пришел с огромным букетом роз в наше ателье. Я как увидела его, так и пошла за ним, словно рот разинув. Потащил он меня в парк — на каруселях покатались, в кафе летнем посидели. Он песни, какие мне нравились, заказывал. А какие комплименты говорил!.. И что я самая красивая, и что у меня тело, как у настоящей царицы!.. И так меня приподнял всю настроением, что я даже сутулиться перестала. А как пошли дальше, он говорит, "что ж ты так ходишь-то, словно гусь, какой, и это при твоих царственных телесах!" — и пошел меня учить. Мы так смеялись!.. Я никогда так в жизни не смеялась. И не поверите, я такая скромница в тот же вечер с ним в лесу, он же на машине был, легла. Дурочка!.. Когда в дом приглашал застеснялась. И вот сижу я в его машине, по дороге назад, такая счастливая и думаю: "Ну почему, почему так красиво мне нельзя жить всегда?! Хочу! Хочу!" Вот и накликала себе. Прихожу — муж ничего не замечает. На следующий день пошла на работу, а он снова к концу рабочего дня приезжает. Третий то же самое. И я, стыд уже всякий потерявшая, рассказала ему про свою семейную жизнь, и говорю: вот последний день мы с тобою встречаемся, потому что сын завтра из пионерского лагеря приезжает. А он мне, представляете, и говорит: — А давай завтра с утра твоего сына вместе встретим, и ты с ним ко мне переезжай, собери вещички только самые необходимые и переезжай. На остальное мы с тобою сами заработаем.