Сначала просто стоит у входа. Все оборачиваются. «Что он здесь делает?» – думают они. – Уж не
Калисто Рондас ли это, тот самый критик? Что
он делает
здесь?» А он идет по центральному проходу, пока не доходит до первого ряда. Священник молчит, и в церкви слышны только шаги Калисто. Он садится рядом с мужем и сыном Ханны Д. Люди начинают на них пялиться. Потом до них начинает доходить. Но он остается сидеть. Не обращает внимания на взгляды. На склонившиеся друг к другу головы, на всеобщее удивление. Мой муж с покрасневшими глазами просто сидит в первом ряду. Потому что он любил Ханну Д., и знает, что если кто в этой церкви и имеет право скорбеть, так это он. И во всем этом столько грязи и замешательства, но одновременно и чистоты. Люди таращатся и на меня. Это ведь меня обманули, и в этом присутствует доля стыда. Люди в церкви сложили два и два – они же не идиоты – и превратились в детективов, напавших на след. А меня охватило необычайное спокойствие. Я сидела, обхватив рукой виолончель, тепло моего тела передалось темному дереву. Я смотрела на Калисто и его пылающее лицо. И думала: «Что с нами делает жизнь?» Дирижер поднял руку. Запел хор. Я подняла смычок и заиграла. Я всегда играла так, как люди разговаривают в толпе. Без малейшей претензии быть услышанной, с единственным желанием оказаться частью чего-то большего. Но в тот раз я играла для
Калисто и
Ханны. Меня переполняла боль, но она словно перетекала в другое русло. Я играла ради чистой любви, хотя никогда в нее не верила, да и сейчас не верю. Едва ли я когда-то испытывала более сильное чувство, чем тогда. И хотя потом оно исчезло без следа и на его место пришло унижение, я до сих пор могу его вернуть. Я все еще способна почувствовать то, что чувствовала, сидя в церкви. Я точно помню, почему именно в тот момент я думала, что всегда любила Калисто.
Милдред замолчала и повернула лицо к окну. Мы обе долго молчали. Потом я спросила:
– Как ты думаешь, мне удастся влюбить его в себя, по-настоящему?
Она выпрямилась.
– Эллинор, при всем моем уважении, я уверена, что Калисто в его возрасте и с его прошлым ни за что не хватит сил начать долгий и трудный путь навстречу другому человеку. Нет. Ему ни за что не хватит сил.
Милдред затушила сигарету в стоявшей на столе пепельнице.
– Ну, что ж. Моя очередь.
– А мы не можем прерваться ненадолго? Мне надо подумать.
Я направилась на кухню и поставила вариться кофе.
– Ты будешь кофе? – крикнула я Милдред.
– Нет, спасибо, – донеслось в ответ. – Но если здесь найдется открытая бутылка вина, я с удовольствием выпью бокал!
Я нашла бутылку белого в холодильнике и наполнила бокал. Кофе сварился довольно быстро, но я решила задержаться на кухне еще немного. Раньше мне не доводилось слушать, как кто-то так много рассказывает за один раз. Ощущение напоминало перегрев после бани – когда ты парился слишком долго и голова слегка одурела. Я никогда не встречала людей вроде этих. Ни таких, как Калисто, ни таких, как Милдред. Какие еще люди живут в этом заснеженном городе? Я выглянула в окно, там простиралось море, холодное, покрытое льдом, и небо, такое же холодное. Потом я пошла с бокалом в гостиную. Милдред выпила вино так, как пьют воду, – быстро, большими глотками. Она поставила бокал на журнальный столик, рыгнула и засмеялась, обнажив ряд белых ровных зубов.
– Ну, что же, Эллинор. Даже не пытайся увиливать. Я даю людям только один шанс.
– Ладно, – сказала я. – Мир потерял ту рукопись.
– Мир потерял?
– Она превратилась в дым.
– Он ее что, сжег?
– Ее сожгла я.
– Ты… что?
Милдред тряхнула волосами и недоверчиво засмеялась.
– Погоди, – сказала она. – Погоди, Эллинор. Ты сожгла рукопись. Зачем?
– Чтобы отомстить Калисто за то, что он сделал.
– Что?
– Неважно. Рукописи больше нет, и говорить больше не о чем. И я больше ничего об этом не знаю. Я соврала, чтобы узнать что-нибудь о Калисто. Извини.
Милдред наморщила лоб.
– Плохо, Эллинор. Рукопись, которую ты сожгла, была единственным экземпляром. Думаю, в настоящий момент только она и могла его спасти.
– Спасти кого?
– Макса Ламаса. Писателя.
– А что с ним случилось?
Милдред пожала плечами.
– Распад, разложение. Возраст. Утрата иллюзий. Разочарование.
– О-о-о.
– Есть книги, которые пишут для других. И есть книги, которые пишут для себя.
– Я не понимаю.
– Ну, разумеется. С чего бы тебе понимать?
Я не знала, что на это ответить, но мне и не нужно было ничего отвечать, потому что Милдред заговорила о вещах, о которых я раньше никогда не слышала. Она сказала, что из мужчин почти никто не пишет о женщинах, и уж если кто-то из них это делает, то следует это ценить, а не сжигать их творения. Еще она сказала, что многое сводится к попыткам увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И сейчас это важнейшая задача всего мира – попытаться увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И для этого нужны визионеры. Люди, которые смотрят не в прошлое, а в будущее. Именно это Ламас и проделал в «Любовниках-полиглотах». Он совершил нечто на грани возможного: выбрался из своего «я» и визуализировал нечто совершенно иное.
– А зачем он это сделал? – спросила я.
– Потому что я сказала ему, что так надо.
– А ты ему кто?
– Я его медиум, – ответила она так, словно это совершенно обычное дело.
«Неужели именно так и принято общаться в этом городе?» – подумала я. Может, это звучит здесь совершенно естественно, у моря, среди скал и под бескрайним небом. Киношному городу нужны киношные персонажи. И как раз такие вещи вполне можно себе представить сказанными в фильме.
– Его медиум, говоришь?
– Да. На нем лежало проклятье, и я пыталась избавить его от него.
– А, – сказала я. – Проклятие.
– Проблема заключалась в том, что женщина, навлекшая на него это проклятье, покончила с собой, – пояснила Милдред. – Поэтому избавиться от него трудно.
– Да, должно быть, так.
– Но я подумала, что если он напишет о ней, то ему, возможно, это удастся. Если он, так сказать, искупит свое преступление.
– А в чем его преступление?
Но тут Милдред сделала странное движение головой, как будто осознав, что разговаривает с человеком, который понятия не имеет ни о полиглотах, ни о проклятьях, ни о рукописях. Она встала,