Читать интересную книгу Третья стадия - Люба Макаревская

предыдущего носителя поправима. Кровь уходила из ее тела последовательно и мучительно под непрерывные сокращения матки, унося память о смерти матрицы и утверждая для нее дальнейшую жизнь через незачатие.

(Не)обратимая анархия

Вера закрыла глаза. Она не могла больше выносить разноцветное искусственное освещение, проникающее в ее комнату даже сквозь задернутые шторы. Смена цветов иллюминации напоминала ей смену видов одной и той же пытки. Вера была молодой, кроткой женщиной с очень сухой кожей и несколько асимметричными чертами лица, скорее некрасивой, чем миловидной. Еще в юности она решила стать режиссером, ее одержимость изображением и визуальным, возможно, была связана с ее детством, с тем, что она постоянно видела, как ее отец-художник создает изображение, расщепляя краски и соединяя их. И ей тоже хотелось создавать изображение, присваивать его себе, владеть им. А потом ей захотелось, чтобы изображение встретилось со всем, что происходит в ее голове, и ей захотелось вовлечь в это других, так как все ее желания часто носили эксгибиционистский характер. Несколько лет назад она закончила режиссерские курсы ВГИКа и коротко обрезала свои волосы, отчего ее глаза стали казаться больше; именно это в сочетании с ее одержимостью визуальным делало ее интересной в глазах окружающих, а также неустанность, с которой Вера снова и снова воспроизводила свои детские травмы в однообразных сценариях для чужих фильмов или в собственных фестивальных короткометражках. Все люди, увлекавшиеся ею – и мужчины, и женщины, – могли наблюдать затемнение любого яркого цвета, попадавшего в ее глаза, и превращение этого цвета в течение темного необратимого электричества. Вера лежала, не раскрывая глаз, и вспоминала последние два дня.

В холле гостиницы была установлена огромная искусственная елка, она напоминала Вере тело в гробу. Украшенное цветами, погруженное в красный бархат. Невыносимо живое. Елка холодно сияла, и Вера разглядывала профиль своего светловолосого любовника. Он почти ничего не значил для нее, кроме того, что у него были красивые волосы.

В последние месяцы она все больше осознавала, что все люди, окружающие ее – мужчины и женщины, ее любовники и любовницы, – испытывают влечение не к ней самой, а к ее тщательно растиражированной, воспроизводимой травме. Сама Вера испытывала чувства только к одному человеку, все остальное было для нее историей влечений, их колебаний, всегда затрагивающих болезненные слои и механизмы внутри ее сознания. И знала отчетливо, что сама испытывает влечение к собственной травмированности и поврежденности. Она знала, что ее, ее личности не существует за их пределами. В ее травмах не было ничего исключительного или глубоко запредельного. Короткий опыт абьюзивных отношений, отсутствие друзей среди ровесников в собственном детстве и вялое течение невроза, тревожного расстройства; возможно, главной травмой для нее было отсутствие экстремального опыта. Ее не держали в подвалах террористы, она не жила в регионах страны, в которой родилась, и почти не знала ее. Но день за днем она чувствовала, как в ней растет необъяснимая боль, напоминающая белый цветок, белое растение, оно окутывало ее позвоночник и прорастало в него. Она часто чувствовала эту боль вместе с постепенной утратой способности к самоконтролю.

И теперь она смотрела на знакомые с детства улицы, и они превращались в лица умерших, ушедших навсегда из ее жизни людей, собственная память становилась для нее кровоточащей шкатулкой с тысячью острых предметов на дне, предметов, равных сигналам смерти. Она вспоминала худые длинные, чуть скрюченные пальцы своей родственницы, которая умерла год назад, и почувствовала вкус холода под языком. Она смотрела на профиль своего любовника и снова вспоминала течение реки в день их первой встречи летом и как бабочка подлетела к ее лицу совсем близко, когда она щурилась от солнца. Этот эпизод был единственным, чем она могла бы оправдать отношения с ним. Вскоре она ощутила усталость от алкоголя, который они уже час пили в баре гостиницы, и они вышли на улицу. Они шли по той самой улице, которую она проходила каждый день, когда была ребенком, возвращаясь из школы. Она подумала, что только один раз проходила эту улицу с человеком, которого любила. В тот день они взяли щенка, и она хорошо помнила запах мокрой собачьей шерсти: он стал навсегда ассоциироваться у нее с ощущением ломкого счастья. Потом, по ходу их движения, он указал ей на букву «А», выведенную баллончиком граффити на одной из вывесок:

– Смотри, буква «А» как анархия. Начало анархии.

За прошедшие восемь лет она не увидела ничего красивее мартовского низкого серо-влажного неба и разрушенного, разъебанного городского пейзажа, подчеркнутого сброшенным с крыш снегом и непрерывной влагой улиц.

Уже совсем на другой улице любовник спросил, ее целуя, и она чувствовала его прохладный, влажный язык и его руки, настойчиво обнимающие ее плечи, требующие все ее тело:

– Разве дело не в том, что мы умрем? Не только в этом?

Она отстранилась от него, похожая на ворону, на существо, которое сама не смогла бы узнать в зеркале. Она ответила ему:

– Нет, дело только в том, как и когда тело станет документом, свидетельством чего-либо.

Она снова уклонилась от него, разглядывая его лицо, мгновение Вера видела его и себя совсем со стороны, как, должно быть, хирург видит пациента под наркозом. Она смотрела на его рот, вспоминая цвет его слюны, летом казавшийся ей золотым, и теперь она думала о нем как о неком абстрактном объекте, к которому еще недавно она испытывала влечение, и она подумала о желании и влечении как о тонкой сетке последовательной боли, превращающей двоих людей в соучастников.

Ей захотелось стать ребенком, приходящим к родителям в нелепой пижаме с рисунком посреди ночи, чтобы укрыться от мира.

И потом чтобы один только раз посреди мартовской дороги стать единым телом с машиной, телом, уже выброшенным из жизни: содранная кожа, переломанные кости, единство железа, тела и неба и холодные, как озера, глаза безвременного солнца.

Потребность вернуться в детство переплеталась в ее сознании с последними навязчивыми снами о катастрофе, аварии, крушении и с воспоминаниями о букве «А» на глянцевой вывеске, о предчувствии анархии, которая могла бы разрушить ее жизнь.

Вечером она легла на кровать, чтобы он мог, как хочется ему и как безразлично ей. Она чувствовала движение его пальцев внутри себя, неторопливо раздирающее ее нутро. Снег превращался в поток, в метель, в завесу, скрывающую огни, делающую любой свет неразличимым. Она слышала его голос далеко и близко от себя:

– Я возьму тебя, чтобы смотреть на твое тело, как оно течет в сочельник. Как ебутся святые,