которая пройдет в Бостоне в конце июля. То, что я не чувствовал ни головокружения, ни нервозности, говорило о невероятности только что прошедшего года. Аксельрод предложил собрать команду, чтобы начать процесс подготовки речи, но я отмахнулся от него.
"Позвольте мне попробовать", — сказал я ему. "Я знаю, что я хочу сказать".
В течение следующих нескольких дней я писал свою речь, в основном по вечерам, растянувшись на кровати в отеле Renaissance в Спрингфилде, на фоне игры в мяч, заполняя желтый блокнот своими мыслями. Слова приходили быстро, это был итог политики, которую я искал с тех первых лет в колледже, и внутренней борьбы, которая подтолкнула меня к путешествию туда, где я сейчас нахожусь. Моя голова была полна голосов: моей матери, моих бабушки и дедушки, моего отца; людей, с которыми я организовывал свои организации и друзей на предвыборных кампаниях. Я думал обо всех тех, с кем я сталкивался, у кого было много причин для горечи и цинизма, но кто отказался идти этим путем, кто продолжал тянуться к чему-то высшему, кто продолжал тянуться друг за другом. В какой-то момент я вспомнил фразу, которую услышал однажды во время проповеди моего пастора, Джеремайи Райта, и которая передавала этот дух.
Смелость надежды.
Позже Экс и Гиббс обменивались историями о поворотах и перипетиях, предшествовавших вечеру, когда я выступал на съезде. Как нам пришлось договариваться о времени, которое мне было отведено (первоначально восемь минут, но поторговались до семнадцати). Болезненные сокращения моего первоначального черновика, сделанные Эксом и его умелым партнером Джоном Каппером, в результате которых он стал лучше. Отложенный рейс в Бостон, когда моя законодательная сессия в Спрингфилде затянулась до ночи. Первая тренировка на телесуфлере, когда мой тренер Майкл Шихан объяснил, что микрофоны работают нормально, так что "вам не нужно кричать". Мой гнев, когда молодой сотрудник Керри сообщил нам, что мне пришлось вырезать одну из моих любимых реплик, потому что номинант намеревался взять ее для своей собственной речи. ("Вы сенатор штата, — услужливо напомнил мне Экс, — а они предоставили вам национальную сцену…. Я не думаю, что прошу слишком многого"). Мишель за кулисами, прекрасная в белом, сжимает мою руку, с любовью смотрит в мои глаза и говорит мне: "Только не облажайся, приятель!". Мы вдвоем смеялись, были глупыми, когда наша любовь всегда была лучше всего, а затем вступление старшего сенатора от Иллинойса Дика Дурбина: "Позвольте мне рассказать вам об этом Бараке Обаме…".
Я только один раз до конца просмотрел запись своей речи на съезде в 2004 году. Я сделал это в одиночестве, уже после окончания выборов, пытаясь понять, что произошло в зале в тот вечер. Со сценическим гримом я выгляжу неправдоподобно молодо, и я вижу нервозность в самом начале, места, где я говорю слишком быстро или слишком медленно, мои жесты немного неловкие, выдающие мою неопытность.
Но в речи наступает момент, когда я нахожу свой каденс. Толпа затихает, а не ревет. Это тот самый момент, который я узнал в последующие годы, в определенные волшебные ночи. Есть физическое ощущение, ток эмоций, который проходит туда-сюда между вами и толпой, как будто ваши и их жизни внезапно соединяются вместе, как на кинопленке, проецируясь назад и вперед во времени, и ваш голос ползет прямо к краю трещины, потому что на мгновение вы чувствуете их глубоко; вы видите их целиком. Вы прикоснулись к какому-то коллективному духу, к тому, что мы все знаем и чего желаем — к чувству связи, которое преодолевает наши различия и заменяет их гигантской волной возможностей — и как все вещи, которые имеют наибольшее значение, вы знаете, что этот момент мимолетен и что скоро чары будут разрушены.
До того вечера я думал, что понимаю силу СМИ. Я видел, как реклама Аксельрода вывела меня в лидеры на праймериз, как незнакомые люди внезапно сигналили и махали руками из своих машин или как дети подбегали ко мне на улице и со всей серьезностью говорили: "Я видел вас по телевизору".
Но это было воздействие иного масштаба — нефильтрованная, прямая трансляция для миллионов людей, с клипами, передаваемыми миллионам других через кабельные новостные шоу и Интернет. Уходя со сцены, я знал, что речь прошла хорошо, и я не был так уж удивлен толпой людей, встречавших нас на различных мероприятиях съезда на следующий день. Однако, как бы ни было приятно внимание, которое я получил в Бостоне, я полагал, что оно было косвенным. Я полагал, что это были политические наркоманы, люди, которые следили за происходящим минута за минутой.
Однако сразу после съезда мы с Мишель и девочками погрузили свои вещи и отправились в недельное путешествие на фургоне по штату Иллинойс, чтобы показать избирателям, что я по-прежнему сосредоточен на Иллинойсе и не стал слишком большим для своих штанов. Мы были в нескольких минутах от нашей первой остановки, ехали по шоссе, когда Джеремайе, моему директору по штату, позвонили из штата.
"Хорошо… хорошо… я поговорю с водителем".
"Что случилось?" спросил я, уже немного измотанный недосыпанием и суматошным графиком.
"Мы ожидали, что в парке будет около ста человек, — сказал Иеремия, — но сейчас они насчитали не менее пятисот. Они попросили нас снизить скорость, чтобы у них было время справиться с переполнением".
Через двадцать минут мы подъехали и увидели, что, похоже, весь город заполонил парк. Здесь были родители с детьми на плечах, пожилые люди на шезлонгах, размахивающие маленькими флажками, мужчины в клетчатых рубашках и кепках с семечками, многие из которых, конечно, просто любопытствовали, чтобы посмотреть, из-за чего поднялась шумиха, но другие терпеливо стояли в спокойном ожидании. Малия выглянула в окно, не обращая внимания на попытки Саши отпихнуть ее с дороги.
"Что все люди делают в парке?" спросила Малия.
"Они пришли повидаться с папой", — сказала Мишель.
"Почему?"
Я повернулся к Гиббсу, который пожал плечами и просто сказал: "Вам понадобится лодка побольше".
На каждой последующей остановке нас встречали толпы, в четыре-пять раз превышающие те, что мы видели раньше. И сколько бы мы ни говорили себе, что интерес угаснет и шарик сдуется, сколько бы ни пытались уберечься от самоуспокоенности, сами выборы стали почти второстепенной задачей. К августу республиканцы, не найдя местного кандидата, готового баллотироваться (хотя бывший тренер "Чикагских медведей" Майк Дитка публично флиртовал с этой идеей), неуклюже наняли консервативного фанатика Алана Киза. ("Видите, — сказал Гиббс с ухмылкой, — у них есть свой черный парень!") Помимо того, что Киз был жителем Мэриленда, его жесткое