Вечером приходится проявить волшебные навыки переговоров, которых у Карелина никогда и не было. Уговаривает он Киру на поездку спокойно, с напускной расслабленностью. Петр может отправиться к семье Тимура, а ее работа…
Ее гребанная работа, где нужно будет взять дополнительный выходной, как-нибудь переживет. Кира-то сама явно раздумывает о смене трудоустройства, и он перестал давить, чтобы дождаться пока она дойдет до нужной кондиции. Сам он понятия не имеет, где она еще может работать. Ее специализация, политология, со скрипом открывает ящик Пандоры для его нервов, но пускай. Ерунда, на самом деле.
Положительный результат уговоров — подтверждение, что скорость, всегда уносящую его на поворотах, сбавить удалось. И удовлетворенное спокойствие теплится у него где-то в закромах грудины. Из которых потом точно выползет шипящей гадюкой, но это будет уже после.
А пока…
После водных процедур Кира несколько задумчивая. Предложение куда-то пойти она раньше отвергла явно искренне, потому что рассеяно крутит между пальцев кончик еще не до конца высохшей пряди и смотрит перед собой невидящим взглядом.
— Что такое, о чем думаешь?
— Я на самом деле очень хочу поехать. Просто боюсь, — она смешно выдыхает, надув щечки, — что вместо того, чтобы расслабиться, буду напрягаться, и тогда все коту под хвост.
— Я тоже. Надо просто забить и сделать. Потом поедем еще куда-нибудь, и как-нибудь уляжется все.
— Честно говоря, путешествовать, даже налегке, намного интереснее, чем по нашим ресторанам шляться.
— Я вижу, ты — домашняя птичка, что иногда не прочь упорхнуть.
Она смеется.
— Куда упорхнуть, Карелин? И да, я — домашнее растение. В том смысле, что тусовки и веселуха как-то мимо меня прошли. Как-то и времени не было, и желания тоже не было.
— Отчего умерла твоя мать? — спрашивает он будничным тоном.
— Рак, — пожимает Кира плечами. — И отсутствие денег, наверное. У меня заработать много возможности не было, а она дотянула без диагноза до того, что работать могла уже лишь частично.
— Моя бабушка умерла, когда мне было тринадцать. Человек в гробу, который сейчас заколотят, многое что меняет. Когда человека ты хорошо знал.
— И любил, — говорит она, и смотрит на него, упершись подбородком в собственное плечо, обнаженное и притягательное.
— И любил, — соглашается Роман. Снимает часы и расстегивает манжеты, глядя на нее в ответ.
Он мнет ее грудь, прислонившись сзади и поедая распаренную кожу шеи поцелуями.
Резкость ее разворота и настрой, с которым она берет член в руку, а потом и облизывает, треском разламывает что-то крепкое, что-то обычно нерушимое в многоярусных надстройках его самовыдержки. Будь возможность полными легкими вздохнуть, он бы пеной зашелся, как загнанная лошадь.
Терзает багровую головку огнем языка и мякоти губ она недолго. Медленно спускается натиском рта, каждый раз заглатывая дальше и больше, дальше и больше, и Карелин не совсем уверен, что он после этого сможет заново научиться двигаться. Потому что сейчас не может. Сдвинуться. Пошевелиться. Совсем.
Кира умещает во рту член до основания, молчаливо нанизанная его пульсирующей плотью.
Она сосет и сосет, сначала неторопливо, но, словно послушная отличница, соблюдая строгость ритмичности, а затем — быстрее и сбиваясь, втягивая ствол как на последнем издыхании, и тут она стонет, беспомощно и отрывисто, и…
… и он путается отчаянными движениями пальцев у нее в волосах, удерживая себя от излишне резких движений таким усилием, что приходится свободную руку сковывать в кулаке.
Сцепляет зубы — словно меж ними натянутый трос — и всего лишь перебирает пряди, наматывая их на нестабильные пальцы небрежностью. Небрежностью, что и наматывает его дыхание веретеном вокруг сбивчивого ритма ее горячего, тесного рта. И кончает.
Почти беззвучно, в голос изливаясь лишь спертыми выдохами. В лихорадочной попытке объять ладонью еще и часть ее лица — чтобы и погладить, и прощупать контур собственной головки у нее за щекой.
Когда она садится на коленях, оттирая слюни и слезы понемногу, у него в голове коротит и разнобой переживаний проходит молнией с макушки до земли. И дальнейшие свои действия он словно со стороны наблюдает.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Карелин нажимает на ее нижнюю губку, все еще в слюнях, и размазывает куда пальцы дотянутся. Кира смотрит на него затуманенными глазами, с вызовом и предвкушением одновременно, румяная как нечто сладкое и сочное, растрепанная как будто ей только что в рот кончили.
— Будет расплата, — говорит подчеркнуто серьезным тоном, — и я все равно сегодня тебя возьму.
Она прикусывает его за палец, и разворачивает Роман девушку к себе спиной столь молниеносно, что она только благодаря его хватке на коленях и держится.
— Рома, — захлебываясь смущением просит она, когда он заставляет ее сильно выгнуться и когда он раздвигает ее колени наотмашь, открывая не только две влажные дольки, но и все, что обычно скрыто под ними.
Порезом тонким и длинным он проводит языком по всей промежности, от и до, ровно и не останавливаясь. Кира дышит в простынь, поворачивая голову в сторону — будто это поможет избежать мысли о том, что он сейчас с ней творит.
— Шшш, — гладит Роман даже лодыжки, на мгновения стискивая кости, имитируя движение веревки, которыми он мог бы ее зафиксировать и лишить возможности сопротивляться, — чем быстрее ты будешь напрочь мокрой, тем быстрее я зайду сюда.
Дразнит одним пальцем он ее изнутри непростительно долго, иногда заходясь ласками вокруг навершия, но не подпуская ее слишком близко к затягивающей воронке наслаждения.
Кира выдерживает терзания, как все та самая послушная отличница, лишь порой дергаясь и поводя ногой в сторону.
Потом он намеренно доводит ее до черты, за которой белой вспышкой под веками может взорваться оргазм, однонотными порывами языка, даже жесткими и наказывающими, и — бросает, отстраняясь.
Она пытается скрыть сокрушенность стенания, но он все слышит, — слава Богу, ему все слышно и он складирует эти звуки во внутреннем сейфе, за десятками бронированных плит, — и даже покусывает ее за белую плоть бедра.
А затем разводит колени еще чуть шире и раскрывает ягодицы и кружит языком вокруг колечка. И показательно удерживает ее за ноги — когда она копошится и протестующе вскрикивает его имя — и игнорирует ее замешательство, старательно вылизывает кругами и линиями, и в нужный момент толкаясь или отстраняясь.
Выгибается Кира еще ниже, под грузом лавины нового удовольствия. И натягивает ткань простыни, хватаясь хоть за что-то, как за спасательный канат. Он не планировал так терзать ее, но остановиться — утоплению подобно. Как под водой кислорода нет и знаешь, что надо плыть и плыть, чего бы это не стоило.
Поэтому он лижет и лижет ее везде, и когда она наконец невольно толкается ему в лицо, с гортанным хрипом и оборванным мычанием, он успокаивает ее:
— Да, милая, да, сейчас.
Доводит до оргазма он ее смазанными рывками пальцев, и не дожидаясь пока Кира выдохнется, засаживает ей наполовину, сам себя удерживая руками на мягких бедрах.
Какая бы мокрая не была, так, блядь, тесно и тонко и страшно.
Обхватывая за горло, Рома тянет ее на себя, и она неизбежно насаживается больше на член. Со свистом выдыхает Карелин ей уже в копну волос, а она пытается развернуться к нему лицом — да, иди сюда, дай мне что-нибудь еще растерзать…
— Это глубоко, — задыхаясь, лепечет она, и он кое-как урывает миг поцелуя в такой позе. Не может натянуть ее ближе, потому что тогда… тогда член дойдет сразу до упора, и Карелину нужна минута — а может быть, вечность — чтобы подготовиться. — Так… глубже, чем вчера.
— Это еще неглубоко. Еще будет… глубоко. Но не сегодня.
Да, будет глубоко, когда можно будет долбиться в нее до упора часами напролет. Может в этой жизни, может в следующей. Ему и так уже повезло.
Движется он в ней ровно и с легким замедлением, насколько это позволяет поза. Ее правая ножка дрожит от напряжения — словно они на неустойчивом плоту посреди океана — и Карелин зарывается носом в укромное местечко у нее за ушком.