Около киоска, где продавались фруктовые воды, стояло молодое веселье. Сюда подошли пить воду две молоденькие девицы, обе в розовых платьях одинакового покроя, — сестры или подруги, — и у каждой из них на руках было по маленькому розовому поросенку. Обе держали поросят, как младенцев, закутав их в свои носовые платки так, что высовывались только мордочки и передние ножки. И какие-то смешливые подростки спрашивали бойко:
— Куда вы их тащите? Жарить?
— Ну да, «жарить», — еще чего! — возмущались весело девицы. — Воспитывать будем!
— Смотрите же, чтоб они у вас гимназию окончили! — подхватывали подростки, и казалось, что хохочут вместе с ними даже и две колонки с сияющим сиропом — малиновым и вишневым.
На карнизе одного двухэтажного дома сидело в ряд несколько сизых голубей с рубиновыми глазами, а чуть-чуть поодаль от них стоял один и с большим увлечением гуркотал, раздувая веером перья на шее, будто старался убедить остальных в чем-то необыкновенно важном.
Возле уличного сапожника на углу двух улиц стоял какой-то молодой франт, — без фуражки, жесткие черные волосы ежом, белая рубаха в брюки, синий галстук горошком, одна нога в сандалии, другая босая; франт пресерьезно читал газету, сдвинув брови и выпятив губы, сапожник продергивал дратву в подметку его сандалии. Сапожник был в синих очках, длинноволосый, с ремешком на голове.
Девочка лет трех, бойко ступая по каменным плитам тротуара крохотными запыленными ножонками, тащила лисицу из папье-маше, к которой кто-то прицепил всамделишный лисий хвост — пушистый, рыжий. Кукла была большая — глаза из стекла янтарного цвета, уши торчком, — девочка была в упоении. Она никого не видела кругом, — видела только лисью мордочку, глядела только в янтарные, совсем как живые глаза… Прижавшись к ней всей грудкой, целовала то глаза, то уши, подбирала хвост, волочившийся по тротуару, и спешила-спешила дотащить ее, видимо, к себе домой, сквозь густой лес ног встречных дядей и тетей. А за нею, шагах в пяти, подталкивая один другого и не сводя с нее глаз, шли двое мальчуганов лет по десяти, оба плутоватые, продувные, что-то затеявшие…
Сыромолотов даже остановился посмотреть, что они сделают дальше, но улица была людная, они затерялись в ней, маленькие, их закрыли другие цветные пятна.
А из-за угла поперечной улицы, которую нужно было пересечь Сыромолотову, давая гудки, выкатился грузовик с черепицей; боковины грузовика — темно-зеленые, черепица — новая, оранжево-красная, а на черепице спал, раскачиваясь, но не просыпаясь, рабочий в синей рубахе и с копною волос цвета спелой пшеницы.
Сыромолотов остановился, чтобы запомнить и это и представить как деталь большой картины на стене своей мастерской.
Его знали в лицо многие в городе, но всем было известно и то, что он не выносит, когда с ним заговаривают. Поэтому и теперь такие встречные только раскланивались с ним, причем он слегка брался за панаму и делал вид, что чрезвычайно спешит.
Но вот неожиданно для него прямо перед ним остановилась девушка лет девятнадцати, в какой-то кружевной, очень легкой на вид шляпке, похожей на ночной чепчик, и в белой, по-летнему просторной блузке, и он никуда не свернул, а тоже остановился, вопросительно подняв брови.
Никогда раньше не приходилось ему видеть ее, поэтому он и на нее смотрел несколько секунд привычным для себя вбирающим взглядом, как на только что проехавший грузовик с черепицей, она же сказала радостно:
— Я шла к вам и вдруг вас встретила, какая мне удача!
— Гм… Удача? — усомнился он.
— Как же не удача? То я обеспокоила бы вас дома, а то вот могу вам сказать и здесь, — нисколько не смутилась девушка.
Он же спросил хмуро:
— Что же такое сказать?
Он пытался догадаться, что такое могла сказать ему эта в шляпке-чепчике, и в то же время вглядывался в нее, как в «натуру», оценивающими глазами: в ее круглое свежее лицо, слегка загоревшее, в ее белую открытую шею, в широкий, мужского склада, лоб.
— Видите ли, дело вот в чем, — заспешила она, слегка понизив голос и оглянувшись. — Мы собираем средства для отправки ссыльным и заключенным… политическим.
— А-а… «Мы» — это кто же именно? — спросил он, отмечая про себя, что у нее почти не заметно бровей над серыми круглыми глазами.
— «Мы» — это студенты и курсистки, — объяснила она, слегка усмехнувшись тому, что он спрашивает. — И вот мы решили обратиться к вам…
— Гм… — отозвался на это он до того неопределенно, что она поспешила закончить:
— Может быть, вы дадите нам какой-нибудь ваш рисунок, этюд или там вообще, что найдете возможным.
— И?.. И что вы будете с этим делать тогда, с этюдом, с рисунком? Кому именно пошлете — ссыльным или заключенным? — в полном недоумении спросил Сыромолотов.
— Нет, никуда не пошлем, — улыбнулась она, и лицо ее стало красивым, — мы думаем устроить лотерею, кому повезет, тому и достанется. Мы уверены, что это даст нам много!
— Будто? — спросил он снова неопределенно, став так, чтобы разглядеть ее профиль.
— Конечно же, всякий захочет попытать счастья приобрести ваш этюд за какой-нибудь рубль, — объяснила девушка.
— Вы здешняя или приезжая? Я что-то не видел здесь вас раньше, — сказал он, уловив ее профиль.
— Разумеется, я здешняя, — здесь и в гимназии была, а теперь я на Бестужевских курсах, в Петербурге. И вы, может быть, даже знаете моего дедушку, — сказала она простодушно.
— Гм… дедушку? Может быть, если вы скажете мне его фамилию.
— Невредимов… И моя фамилия тоже Невредимова.
Девушка ждала, что он скажет на это, но он покачал отрицательно головой.
— Знать в смысле личного знакомства? Нет, не пришлось познакомиться. А фамилию эту я слышал.
— Слышали? Ну вот. Его весь город знает, — просияла девушка, а Сыромолотов, оглядев ее всю с головы до ног (она оказалась одного с ним роста), сказал подчеркнуто:
— Значит, с благотворительной целью вы у меня просите что-нибудь — так я вас понял?
— Вот именно, с благотворительной целью, — повторила она.
— В таком случае, если вы ко мне шли, значит, знаете, где мой дом…
— Разумеется, я знаю, — перебила она.
— Тогда что же… Гм… Так тому и быть: я что-нибудь выберу, а вы зайдите.
— Мы все будем очень, очень рады. Когда зайти? Сегодня?
— Сегодня? Гм… Как вам сказать? Сегодня я долго не буду дома… Впрочем, если к вечеру, то можете и сегодня, но-о… если вы не особенно торопитесь…
— Нет, я могу и завтра, если вам некогда сегодня, — поспешно вставила она.
— Да, завтра во всяком случае будет лучше.
— Хорошо. Во сколько часов?
— Да вот хотя бы в такое время, как сейчас.
— Сейчас (она быстро взглянула на часы-браслетку на своей оголенной до локтя руке) двадцать минут одиннадцатого.
— Ого! А к половине одиннадцатого мне нужно быть в одном месте…
И Сыромолотов взялся за панаму, она же сказала сконфуженно:
— Я вас задержала — простите! Значит, завтра в это время я к вам зайду. До свидания!
Сыромолотов только слегка кивнул ей и пошел дальше.
II
Все, что нужно было ему для работы, — холст на подрамнике, краски, кисти, — было уже в доме, где жила «натура», так как накануне, в субботу, состоялся уже первый сеанс. Ничто не отягощало Сыромолотова, когда он шел теперь, и каждому встречному могло показаться, что он вышел просто на прогулку.
Отчасти так казалось даже и ему самому, пока он не встретился с курсисткой Невредимовой и не узнал от нее время. Сам он не носил с собою часов, считая, что это для него зачем же? Спешить ему не приходилось, да и теперь он не стремился прийти непременно к половине одиннадцатого в дом богатого немца-колониста Куна; но дом этот был уже теперь совсем близко. Дом двухэтажный, как и другие около него дома, но над крышей, в отличку от других, на обоих углах зачем-то прилепилось по стрельчатой башенке: готика! Крыт он был черепицей, но черепица тут вообще предпочиталась железу; ярко-бел снаружи, как и другие дома; фундамент и карниз первого этажа — аспидного цвета; парадного хода не имел — входить нужно было в калитку, дернув для этого ручку звонка. На звонок отзывалась лаем цепная овчарка, потом отворялась калитка, и навытяжку стоял около нее высокий седобородый дворник. Так было в субботу, и Сыромолотов был уверен, что так же точно будет и в воскресенье, и не ошибся в этом.
Этот дворник, в розовой праздничной рубахе, подпоясанной узким ременным поясом, не мог не привлечь внимания художника — он был живописный старик, и Сыромолотов очень охотно посадил бы в кресло перед собою его, пока еще крепкого, бывшего солдата-гвардейца, но писать нужно было другого старика, немощного, бритого, с свинцовыми тусклыми глазами, к которому совсем не лежало сердце.