Плотно сомкнуты губы сухие,
Жарко пламя трех тысяч свечей.
Евдокия лежала – княгиня —
На душистой сапфирной парче.
И согнувшись, бесслезно молилась
Ей о слепеньком мальчике мать,
И кликуша без голоса билась,
Воздух силясь губами поймать.
А пришедший из южного края
Черноглазый, горбатый старик,
Словно к двери небесного рая,
К потемневшей ступеньке приник.
В 1914 году святая преподобномученица великая княгиня Елисавета Феодоровна в Марфо-Мариинской обители, под храмом Покрова Пресвятой Богородицы подготовила и устроила место для упокоения великих княгинь и цариц Российской Державы. Эта – Церковь усыпальница во имя Сил Небесных и Всех Святых принимала мощи Преподобной Евфросинии, великой княгини Московской, а вместе с ней останки других жен царского и великокняжеского рода.
В Вознесенском храме были погребены великие княгини: Софья Палеолог (1503 год) – вторая жена Иоанна III, Елена Глинская (1533 год) – мать Иоанна IV Грозного, Ирина Годунова (1603 год) – супруга царя Феодора Иоанновича, Наталья Кирилловна (1694 год) – мать Петра I-го, Наталья Алексеевна (1728 год) – царевна, внучка Петра I-го, дочь царевича Алексея Петровича.
Мощи основательницы монастыря почивали под спудом за правым столпом собора, у южной стены. Над мощами была устроена рака с сенью.
В 1922 году раку и сень над мощами изъяли с целью извлечения из нее драгоценных металлов. Мощи Преподобной Евфросинии остались в каменной гробнице под полом собора.
В 1929 году по решению правительства началось уничтожение построек Вознесенского монастыря. Сотрудники музея пытались спасти некрополь. Для его размещения выбрали подвал Судной палаты Архангельского собора. Белокаменная гробница Преподобной Евфросинии оказалась поврежденной и вынуть ее целиком из земли не могли. Мощи Преподобной Евфросиний были спасены от уничтожения, но выделить их сегодня вряд ли возможно, так как они находятся вместе с другими останками из захоронений в двух белокаменных гробницах XV века.
А. А. Добровольский. Кремль
1
Я родился в Замоскворечье, в Садовниках, в доме Мусурина. Здесь прошло мое младенчество. В памяти моей от него остались только отдельные разрозненные картины: я ползаю по полу перед буфетом. Нижние дверцы буфета раскрыты. Внизу стоит кувшин. Светло-желтый. Солнце бьет прямо на него. От солнца он горит и сверкает. Я перестаю ползать и уже ни на что не смотрю – только на него.
Мне было года три, может быть, четыре, когда мы переехали на другую квартиру, в тех же Садовниках, ближе к Устинскому мосту, в дом Челышева. Здесь мы прожили до моего поступления в гимназию, и от этого периода моей жизни в памяти остался уже не только один желтый кувшин.
Это удивительно, как сохранила мне память во всей свежести все эти краски, предметы, звуки, голоса, все то своеобразие быта, все то, что было жизнью нашей семьи за эти четыре года в доме Челышева.
Наш дом был двухэтажный, каменный, на четыре квартиры. Он был построен в той спокойной, коробочно-гладкой архитектуре, как строились в 80-х годах прошлого XIX – века все купеческие дома Москвы. Прямые гладкие линии фасада. Все симметрично. Шесть больших высоких окон направо и налево от лестницы, делящей дом пополам. Широкие ступеньки лестницы. Солидные двери. Медные углубления с ручкой звонка. Внутри высокие потолки, паркет. Стены шириной в полметра.
Нашей детской была угловая комната в четыре окна по двум наружным стенам. Из них одно окно закрыто войлоком и завешено ковром. Это для тепла. Под окном стоит кровать нашей няни. От двери по внутренней стене – кровати двух братьев постарше. Моя и Сережина кроватки, еще с боковыми сетками, сдвинуты вместе в самом теплом месте, у печки. Посредине комнаты стол. В углу комод для игрушек.
Самое интересное для нас в комнате были подоконники. Они были такие широкие, что, забравшись на них, можно было сидеть с ногами, можно было расставить кругом себя несколько коробок с солдатиками, и все же оставалось место, где мог устроиться со своими сокровищами еще кто-нибудь из братьев. Подоконники были каменные, холодные, и мама запрещала нам на них сидеть. Но запреты не действовали. Слишком много чудесного можно было видеть оттуда.
Здесь пережил я свое первое душевное потрясение.
Угловое окно задней стены выходило на Москву-реку. Наша квартира была во втором этаже, и из окна, если смотреть вверх по реке, открывался вид величественный и замечательный! Когда я в первый раз взобрался на подоконник и взглянул на то, что мне открылось, я пришел в такое возбуждение и поднял такой крик, что пришли взрослые, и на мои вопросы: «Что это? Что это?» – каждый, кто смотрел туда, куда я тянулся рукой: говорил: «Это, Саша, Кремль».
Утром я не давал себя одевать. Мне хотелось лезть на подоконник смотреть на Кремль. Я уже отличал, где колокольня, где башни, какие церкви. А когда Кремль освещало солнце и загоралось все его золото и сверкали его кресты, – я впадал в зрительное оцепенение, как перед моим младенческим кувшином.
Я хотел понять: а зачем Кремль? И чей он? И что это – Кремль? Я спрашивал. Одни мне объясняли, но как-то пространно, так, что я мало понимал. Другие смеялись, вроде старшего брата Леонида: «А вот хочешь, я покажу тебе Кремль?» – и больно дергал за уши. Всех понятнее сказала нянька: «Кремль – это где цари живут».
Вскоре я с Кремлем всем надоел, и, если кто входил и я начинал свои расспросы о Кремле, я слышал короткое: «Тебе же сказано, чтобы ты не сидел на подоконнике. Слезь!»
2
Когда мне пошел седьмой год, мама сказала, что пора мне учиться. Школу для меня не выбирали. Я шел по проторенной дорожке. Меня отдали в детское училище Валицкой на Маросейке, где уже учились мои братья Костя и Миша. Сережа (он был младше меня на два года) поднял такой плач, когда узнал, что Саша пойдет в школу, а он не пойдет, так был безутешен, так страдал, что, когда мама повезла меня к Людмиле Николаевне Валицкой, она взяла с собой и Сережу. Людмила Николаевна очень им заинтересовалась. Она сразу решила, что это «алмаз». Так она называла тех детей, в которых она угадывала большую одаренность и которые, думала она, прославят ее школу. Хотя по годам Сережа был еще очень мал, она согласилась принять и его. Сережа поступил в приготовительный класс, а я в первый.
Так мы стали ходить с Сережей на Маросейку. Утром нас отводила туда няня, а приходила за нами, чтобы отвести нас домой, чаще наша горничная Поля. Ходили мы, конечно, пешком. Выйдя из дома, мы поворачивали на «толкучку». Так называлась часть площади перед Устьинским мостом, огороженная деревянными столбиками, окрашенными красной краской, где шла ручная торговля всяким старьем и где всегда толпилось много народа.
Перейдя Москву-реку по Устьинскому мосту, мы пересекали самое опасное место. Здесь был перекресток. Ехали отовсюду. С Устьинского моста. Сверху, с горы, от Яузского бульвара. Сбоку возчики гнали свои возы от Яузского моста, а там, слева, тянулись обозы по Москворецкой набережной. Мимо невысоких одноэтажных флигелей, входивших во владение Воспитательного дома и вытянувшихся во всю длину Устьинского проезда, мы поднимались на Солянку. С Солянки, при повороте ее к Варварской площади, входили в Спасоглинищевский переулок и им выходили на Маросейку. Детское училище Валицкой помещалось в том же доме, где была женская Елизаветинская гимназия, и занимало его боковое крыло.
Память у меня была острая. Интерес к окружающему большой, и дорогу в школу и из школы вскоре я знал прекрасно.
Иногда, когда днем нас провожала Поля, она меняла привычный путь на новый и вела нас бульваром от Ильинских ворот к Варварской площади и уже оттуда переходила с нами на Солянку. Когда в первый раз мы шли бульваром, меня удивило, что с одной стороны не было домов, а тянулась белая стена. Я показал рукой на стену и спросил: «Это что?»
– Што ж ты, не видишь? Стена.
– А там что?
– А там Кремль.
Я был поражен. Как, мой Кремль, который я мог видеть только издалека, если залезть на высокий подоконник в нашей детской, был так близко?
Когда еще раз мы пошли бульваром, я сказал:
– Поля, а там, за стеной, Кремль?
– Известно, Кремль.
– Поля, – попросил я как можно жалобней, – пойдем посмотрим.
– Што выдумал! Мамаша заругаются.
С Полей я спорить не смел.
3
Время шло. Прошла зима. И вот случилось необыкновенное. Когда кончились уроки и уже все дети разошлись, мы одни сидели с Сережей на стульях в зале и ждали, когда нас вызовут.
Вошла самая молоденькая наша учительница Елена Адамовна. Она увидела, что мы сидим в пустом зале, и подошла к нам.
– А вы зачем сидите?
– За нами никто не пришел, – сказал я горестно.
Елена Адамовна вышла в переднюю. Потом она раза два прошла по залу туда и обратно. Ясно, она не знала, что с нами делать. Наконец она решилась. Она спросила меня:
– А ты знаешь дорогу домой?