Чудная картина представилась бы каждому подъезжающему к крепости: волшебство туманно-синих полей и огородов, бокастые сиреневые столбы дымов над заснеженными избами, приветы ясного ночного неба, теплого и кроткого, как голос бабушки. И продолжительный лошадиный бег одинокого путника, окруженного лаем, неистовым мельканием лап и пламенем ненависти в желтых глазах.
Спеша помочь своему благодетелю, Рафаил выскочил из бани босым да так и летал по снегу голыми ногами. Пятки у него были изрядно тверды от дальних переходов, посему и стужи не замечали.
Но как человек, покрытый шерстью от шеи почти до самых пят, он умел слышать мохнатых меньших братьев неким внутренним слухом, и радости ему это умение не доставляло.
— Отдай касторку, человек с больной головой! — чудилось ему в лае вожака, огромного черного пса с грудью в золотых подпалинах, как в орденах империи российской. — Отдай, не то порву штаны из крашенины!
— Отдай комиссарский достаток! — кричала и сучка, мелкая и противная, как все сучки. — Не умножай свое богатство противу своей философии!
Подлаивали старшим и годовалые подростки, суетно и неразборчиво, но столь же недружелюбно. Самый проворный, забегая справа, уже целился на обледенелую штанину, мелькающую над каменной Рафаиловой пяткой.
— Пшел! Пшел! — Рафаил выворачивал ногу и, будто копытом, забрасывал его вырванным из укатанной дороги снегом.
— От касторки тебя пробьет понос! — вожак, видя отчаянную несговорчивость Рафаила, начал объяснять ему истинные свойства лекарства. — Будешь дристать до морковкиного заговенья.
— Не твое собачье дело! — не выдержав, крикнул Рафаил.
Он прижал драгоценное снадобье к груди и оглянулся. Вражья стая летела за ним на крыльях злобы и не подавала признаков усталости.
Что было делать? Собак полдюжины и у каждой четыре ноги и сорок два зуба, а он один и ног у него только две и зубов тридцать три. Ни пятками не отбиться, ни лапу хотя бы одному не отгрызть…
Разорвут папино наследство на ленточки да еще до мужской силы доберутся.
Но сердце Рафаила всегда было отверсто с отменною жалостию к страданиям полковника Белобородова, одарившего его двусторонним плащом, малиновым с одной стороны и синим с другой. Он решил биться за касторку до конца, даже если в помощь собакам сбежится полкрепости.
Вывернув ногу половчее, он залепил в морду первогодка такой ком мерзлого снега, что тот немедленно встал и начал утираться своей мягкой подростковой лапой.
Отец стаи от ярости споткнулся и полетел под ноги Рафаилу. Этот бросок сбил Рафаила с ходу, и стая вмиг окружила его, злорадствуя обнаженными клыками. Рафаил прижал касторку к своему мужскому месту, закрывая то и другое руками, и решил, что лучше расстанется с жизнью, чем отдаст одну из своих драгоценностей, а тем паче обе вместе.
Вожак готовился вцепиться Рафаилу в горло, жизнь Рафаилова пела уже «Аминь!», как из соседнего переулка вывернула невиданная нигде процессия: огромный волк шел рядом с такой же большой овцой, держа ее за шиворот.
От изумления собаки перестали лаять, Рафаил выронил полуштоф с касторкой, и все в раздумье уставились на необыкновенную пару.
Остановились и волк с овцой, глядя на собак, на Рафаила и прыгающий по дороге полуштоф.
— Господин волк, — оправившись от удивления, сказал Рафаил своим внутренним голосом, — почему ты гуляешь, держа овцу за воротник?
— Потому что за ногу ее держать неспособно, — ответил ему волк, отпустив овцу. — Тем паче она шагать тогда не сможет. А тащить ее на себе неохота. Пускай идет своим ходом.
Овца между тем стояла смирно и не показывала даже признаков беспокойства.
— Но почему овца согласилась идти с тобой и не попыталась хотя бы позвать на помощь?
— Потому что иначе я загрызу ее?
— Но ты ее все равно загрызешь, господин волк!
— Это в будущем, но кто у нас думает о будущем? А до сей поры мы погуляем!
И волк с овцой направились было дальше, но тут прервала свое раздумье собачья стая. Оставив Рафаила, она с тою же силою ненависти бросилась на волка. Волк отпустил овцу и пошагал прочь из крепости. И было в его походке такое волчье достоинство и превосходство, что собаки остановились.
Рафаил же, подхватив касторку, кинулся в другой переулок, к бане, оглядываясь назад и летя вперед боком.
Глава шестнадцатая
Гвардейцев завалили рублями
Следовательский совет опять заседал в бане, оставив в предбаннике переохлажденного Белобородова и перегретую Домну, обоих в полумертвом состоянии.
Белобородов сидел в противоположном от Домны углу и думал о том, что жизнь не такая уж приятная штука. Не лучше ли было жить в милом его сердце Кунгурском уезде, ловить пескарей, следовать раскольничьим обычаям, не пить бражки и не ходить в баню с голыми бабами и знахарем Лазаревичем?
Рафаил, увидев своего покровителя в оном лютом положении, кинулся к нему и влил в него половину принесенной касторки. Белобородов сопротивлялся отчаянно, но ослабевший от порки Лазаревича ничего не мог поделать.
— Сейчас! — с горячностью шептал Рафаил. — Сейчас! Сомнения твои кончатся, и терзания твои отступят.
В сей момент дверь предбанника распахнулась — не из бани, а другая, с улицы, — и в щель просунулась окутанная паром лохматая голова.
— Полковник Михельсон у ворот! — крикнула она, тряся волосами, как конскою гривою.
Все, кто парился в бане, вывалились оттуда в предбанник, голые и радостные.
Белобородов же кинулся на улицу, также неожиданно бодрый, с веселием в членах, и присел в снегу на корточки, стреляя и грохоча задним местом.
«А ведь собаки предупреждали меня», — подумал Рафаил, глядя на него.
Собаки предупреждали, а господин почтовый комиссар — нет!
Но лицо Белобородова было теперь столь умиротворенным, что от одного взгляда на него душа успокаивалась. Терзания впрямь отступили от полковника. Рафаил подтянул свои несносимые штаны, умиленно глядя на Белобородова.
Вертухин и Лазаревич со своими людьми поспешно натягивали на себя одежду, кому какая попадется. На Лазаревиче оказался кафтан Кузьмы, застегиваемый налево, если бы у него были пуговицы. Но пуговиц не имелось, так что он не застегивался ни налево, ни направо. Вертухин надел шапку Калентьева. Шапка была велика ему, и он стал похож на изнуренного пьяным окаянством мастерового.
Когда они выскочили на улицу, отряд полковника Михельсона, летя с холма, подступал уже к самой крепости.
Разбойники готовили для отпора пушки, установленные на помостах у ворот. Возле одной из пушек собралась тьма народу, принялись вязать крепежные веревки, пушка полетела с помоста и опрокинулась в снег вверх колесами. Перевернуть ее и поставить, как надобно, не было возможности. Вырыли под казенной частью яму и решили стрелять из пушки, как она лежит. Главная задача была — как класть порох. Но народ, собравшийся в шайке Белобородова, был изрядно талантлив: задачу решили с помощью деревянной лопаты.