Читать интересную книгу Итака навсегда - Луиджи Малерба

— Душа моя, — сказал я ей, — целых двадцать лет мечтал я об этом дне. О тебе я думал у стен Трои, когда на ахейское войско опускалась темнота; о тебе я всегда говорил с моими соратниками, о тебе я с любовью вспоминал всякий раз, отправляясь на опасную вылазку. К тебе устремлялись мои мысли, когда буря швыряла мое судно во враждебных водах или когда кровожадный Полифем заточил нас в своей пещере и сгубил моих лучших товарищей. А теперь, когда я освободил дом от всех женихов, ты смотришь на меня как на чужеземца, советуешь мне покинуть остров и родной дом. Многие годы я слушал твой голос в блестящей раковине, которую яростная волна вырвала у меня из рук во время кораблекрушения, так что же, вместе с раковиной я потерял и свою жену?

Когда я произносил эти слова, мне опять не удалось сдержать предательских слез, покатившихся по моим щекам.

— Вот доказательство того, что этот бродяга — не Одиссей, — воскликнула Пенелопа, обращаясь к Телемаху. — Одиссей был тверд сердцем, и я никогда не видела на его глазах слез, даже тогда, когда он прощался со мной, поднимаясь на корабль, чтобы плыть к Трое с другими ахейцами. Слезы не подобают Одиссею: за всю нашу совместную жизнь я не видела его плачущим ни от радости, ни от горя. Мужчина, бесстыдно проливающий слезы перед женщиной, не может быть Одиссеем. Пусть этот человек отправляется искать свою судьбу в других местах. Ты, Телемах, дай ему тунику и шерстяной хитон, а скоро будут готовы и его сандалии. И позаботься о том, чтобы его вознаградили за доблесть, которую он проявил, помогая тебе покончить с ненавистными женихами и отвоевать свое царство. Помни также, что вознаграждение должно быть щедрым. А если этот чужеземец захочет отдохнуть здесь как наш гость, прими его радушно, пусть он получит место за нашим столом и постель в нашем доме.

Так я и знал, что эти неожиданные и неуместные слезы обязательно опозорят и унизят меня. Слезы не подобают Одиссею, сказала Пенелопа, и разве она была не права? Эта предательская слабость преследует меня с тех пор, как я высадился на своем острове. И вот после того, как я уничтожил женихов, одолев все тяготы и опасности, мне самому нанесли поражение слезы.

— Возможно, эти пропитанные кровью нищенские отрепья искажают мой облик, — сказал я Пенелопе, — пора, видно, надеть мне тунику и хитон, которые ты мне великодушно подарила. Пусть старая няня Эвриклея омоет и умастит мое тело, чтобы я стал достойным твоего гостеприимства. Смею ли я сесть за твой стол в этих лохмотьях, которые помогли мне обмануть тех, кто силой захватил мой дом и отнял у меня власть, но которые, увы, обманули и мою супругу?

— Я приказала швеям сшить одежду, достойную нашего гостя, — сказала Пенелопа, обращаясь к Телемаху, — но нм еще понадобится некоторое время, чтобы закончить работу.

И тут вновь заговорил Телемах:

— Прошу тебя, о моя мать, предложить нашему гостю, которого я считаю своим отцом, одежды Одиссея, которые ты хранишь в глубоком сундуке в верхних покоях. Хоть ты и не признаешь в нашем госте своего мужа, позволь мне принять это решение, всю ответственность за которое я беру на себя. Моя воля такова: пусть наш гость наденет одежды Одиссея, которые тщательно хранились как память о нем в надежде на его возвращение. Я утверждаю, что мой отец Одиссей вернулся и с честью может носить платье, сохранившееся с давних времен.

— Подчиняюсь твоей воле, — ответила Пенелопа, — хотя мне тяжело прикасаться к одеждам Одиссея ради того, чтобы этот бродяга мог, как ты наивно полагаешь, принять облик царя Итаки. Я сама пойду и открою сундук ключом, который тщательно берегла все эти годы, но платье Одиссея не поможет убедить меня в том, что претензии этого человека обоснованны. А пока пусть гость приготовится, смоет со своего тела грязь и кровь, прежде чем надеть драгоценные одежды царя Итаки.

Старая няня Эвриклея отвела меня в один из уголков большого зала и, усадив на скамью, опытной рукой обмыла мое тело мягкой губкой, смоченной в горячей воде и огуречном настое, а под конец умастила меня прозрачнейшим оливковым маслом, старательно массируя руки и ноги, чтобы они стали блестящими и гладкими. Старуха делала все это молча, а я не хотел задавать ей во время омовения никаких вопросов. Я вошел в свой собственный дом неузнанным, теперь же Пенелопа сделала меня и вовсе ему чужим, и хотя подлинный Одиссей был у нее перед глазами, она гонялась за какой-то тенью. Да, я стал унылой тенью человека, злоключениям которою, как видно, не будет конца. Без признания Пенелопы я становлюсь нищим, которым раньше только прикидывался, жертвой своего притворства. В какое же ничтожество я превратился! Выходит, я все еще Никто, как назвал себя Полифему? Но я же не в пещере циклопа, я — у себя на родине, в своем царстве, перед Пенелопой, которая смотрит на меня так отчужденно.

Наконец две служанки принесли белую льняную тунику и пурпурный хитон с серебристыми узорами. Я с трудом натянул тунику, которая стала узка в плечах, да и вообще была мне мала, постарался прикрыть слишком тесную тунику пурпурным хитоном и робко предстал перед Пенелопой, из-за упрямства которой мне самому приходится сомневаться, что я — это я.

Пенелопа

Я согласилась с предложением, а вернее — с приказом Телемаха надеть на Одиссея тунику и хитон Одиссея. Поднявшись по лестнице, я сверху подглядывала за его омовением и. к удивлению своему, заметила, что на теле Одиссея нет шрамов и рубцов, какими, следует думать, обычно покрыты тела старых, закаленных в боях воинов. Если не считать рубца на ноге, все его тело было блестящим и крепким, словно отлитым из бронзы.

Когда он подошел ко мне в своей старой, ставшей ему слишком тесной тунике, я ничего не сказала, ведь на то у нас и глаза, чтобы видеть, но сердце мое содрогнулось от горя. Кто теперь вернет мне все годы, отнятые у меня богами? Свои дни Одиссей проводил в битвах, а потом в приключениях и скитаниях по белому свету, но я-то ждала его, пребывая в одиночестве, как в тюрьме, хотя меня и осаждала целая толпа женихов. Никогда мне уже не вернуть утерянное время и нашу любовь, о которой я всегда помнила. Но память — это нс жизнь. Надеяться и ждать — не значит жить.

Одиссей еще красив и силен, хоть выглядит не таким уж героем в тесной одежде со следами плесени на белоснежной ткани. Но вот он стоит передо мной, и я думаю: что он пережил по окончании войны? Одиссей всегда был опытным мореплавателем, и море не могло его обмануть, как какого-то новичка. Тогда почему он предпочел смертельную опасность в морских бурях, в пещере Полифема и в водоворотах между Сциллой и Харибдой немедленному возвращению на Итаку?

Уж не для того ли этот великий выдумщик и притворщик пустился в приключения, чтобы иметь возможность потом рассказывать о них? Слышала я, что в царстве феаков он так очаровал всех своими историями, что его не хотели даже отпускать. Поэтому, наверное, он пробыл там так долго, и поэтому его осыпали всякими дарами, когда он покидал остров. Кто-то говорил мне о Навсикае — дочери пригласившего его царя, которая якобы влюбилась в славного героя, вышедшего нагишом из бушующего моря. Но кто теперь отличит правду от лжи? И какой в этом смысл?

Одиссей тщеславен, и я заранее знаю, что после расправы над женихами он тысячу раз — и здесь, в доме, и в других местах — будет повторять рассказ об этой бойне, и каждый новый рассказ будет отличаться от прежних в зависимости от погоды, настроения и от того, кто его слушает. Уже тогда, когда Одиссей переоделся нищим, чтобы схватиться с женихами и поразить их стрелами и мечом, он думал, какой чудесной историей все это может обернуться в долгие зимние вечера у очага.

Короче говоря, Одиссей не только повествует о том, что с ним происходило, но и сам предопределяет события, о которых потом можно будет рассказывать. Я уверена, что тоже стану слушать его истории, хотя мое упорство еще долго будет отравлять мне воспоминания. Его жизнь — это великая смесь лжи, игры, тайн, загадок и правды, которую он так часто прикрывает вымыслами и притворством. Я знаю, есть нечто такое, о чем Одиссей не говорил даже с Телемахом, какая-то тайна, которую он тщательно скрывает ото всех; я догадываюсь о ней по некоторым фразам, проскальзывающим в его невероятных рассказах. Это связано с дарами царя феаков. Я часто спрашиваю себя, куда он мог спрятать эти богатые дары? Золото и серебро — не фантазия. Но к чему вся эта таинственность?

В сущности, меня всегда восхищала не только его храбрость, но и его выдумки, которые обогащают и расцвечивают все вокруг. Может, поэтому я и люблю его, люблю за неистощимую способность, подобно ветру, уноситься вдаль мыслью и воображением.

Все мы умеем притворяться, и нередко ложь бывает уместной и чистой, но я прибегаю к ней только по необходимости, а не из удовольствия лгать, как Одиссей. Когда я услышала, что какой-то бродяга, прибывший на Итаку неизвестно откуда, расписывает приключения, пережитые им на Крите, в Трое и Египте, причем всякий раз по-разному, то, еще не видя его, подумала, что это, вероятно, Одиссей. Мужчины не менее тщеславны и болтливы, чем женщины, но кто другой может так часто и подолгу распространяться обо всех своих похождениях, постоянно придумывая новые подробности? Самое удивительное, что он сам в конце концов начинает верить в свои россказни.