— Нехай доскажет! — надрывался Виктор Шмотков. — Не может того быть! Пущай доскажет сам!
Над толпой повис рев Степки Ухарева:
— Убивца давай!!!
— Сторонись! — зычно гаркнул Сычев в ответ на рев Степки.
Расступились. Сычев шел впереди, за ним — Федор.
Федор стал спиной к ямке, лицом к толпе. Прямо перед ним — Степка Ухарь. Позади — Сычев.
Тишина жуткая.
Федор поднял руку и что-то хотел сказать, но вдруг его обожгла догадка: «Неужели кто-то подумал, что ямка эта для папашки готовилась?» Лицо его загорелось, в висках застучало: «Кто же, кто придумал такое?..» Неожиданно он резко повернулся лицом к Сычеву и дико закричал:
— Что же ты!!!
Но… не успел сказать того, что хотел. Степка из всей силы ударил Федора кулаком в затылок.
Ткнулся Федор лицом к ноге Сычева, а тот — пинком в живот, чтобы никто не видел удара. Чуть слышно Федор крякнул, встал и резким, страшным голосом, какого от него никто не слышал никогда, прокричал:
— Не убил!!! Все расска…
Третий удар Степки оглушил его совсем. Федор упал. Степка с размаху прыгнул обеими ногами на грудь — хрустнуло… Били. Топтали.
Били только человек пять, а вся толпа шевелилась в недоумении, плотно окружив их, стонала, кряхтела, женщины вопили. Казалось, все нарочито мнут друг друга, напирая на середину. Так продолжалось не более минуты. Но ведь в минуте — шестьдесят секунд! Это страшно много! Только одна минута, а как удивительно долго.
Именно в ту минуту и прибежали ребята с речки.
— Что они делают, сволочи! Не дава-ай! — крикнул Ваня Крючков.
Поднялся гвалт снова, хотя Федора уже не били, — он лежал недвижимо где-то внутри месива толпы. Драка пошла уже между собой, а казалось — все еще бьют Федора. Ребята бросились к средине, расталкивая баб. Сорокин Матвей тряс бородкой и кричал, пробиваясь к центру круга:
— Что вы делаете, зверищи! Ахальники! Мужики, тащите их за шиворот, подлецов! — Пробившись все-таки в средину, он набросился сзади на одного мужика, вцепился, как клещами, сухими пальцами ему за шиворот рубахи и рвал на себя изо всей силы, крича: — Идолы! Анчихристы! Разбойники! Что вы делаете?!
Ворот рубахи подался, рубаха разорвалась пополам. А тот мужик, уже с обнаженной грудью и животом, повернулся к Матвею и ударил его наотмашь. Падать было некуда: Матвей стукнулся спиной о ближайших и снова впился ногтями в шею, но уже — Сычеву. Тот, не глядя, рывком толкнул могучей рукой в грудь Матвея. Старик зашатался, осел в толпу, охая. А через несколько секунд с трудом, поднялся и вновь бросился защищать Федора.
Ваня Крючков кинулся в избу Федора, он что-то, видимо, придумал. Бежал он туда бешено. Он тоже был страшен. На бегу нечаянно сбил двух баб.
Виктор Шмотков пробился в гущу толпы и молотил длинными руками всех, плача и выкрикивая:
— Не тронь! Не тронь Федьку!
Трусишка и врун, он был смел только в пьяном виде. А в ту минуту совершенно трезвый, он забыл, что драка жестокая.
Женщины кричали:
— Витька! Тащи его за шею! За глотку его, за глотку оттаскивай!
Но Виктор ничего не слышал и не видел — лупил сверху вниз сразу двумя кулаками. Его ударили пинком в живот. Он скрючился и пронзительно завизжал по-бабьи.
В центре толпы все смешалось: Степку кто-то бил, Степка Ухарев снова топтал Федора.
Вдруг сверху, будто с облаков, дикий крик:
— Разойдись!!! Стреляю!
И прямо в толпу — выстрел! Бабы ахнули и побежали в разные стороны. Мужики попятились и невольно подняли головы. Еще выстрел! В слуховом окне избы торчало дуло охотничьего ружья и лицо Вани. Стрелял он холостыми патронами, без дроби. Первый выстрел был настолько неожиданным и резким — над ухом! — что все сразу отхлынули. Степка в последний раз ударил сапогом — по мягкому, красному — и побежал прочь.
Несколько комсомольцев бросились за Степкой.
Толпа быстро таяла. Миша стоял над Федором, слегка пошатываясь, и безумно смотрел на него без слез, в ужасе.
Оставалось всего несколько человек, стоявших поодаль. По улице бежал мальчик лет семи и надрывно кричал:
— Мама-а! Мама-а!
Ваня тихонько тронул оцепеневшего Мишу и пошел. Тот молча последовал за ним.
Несколько мужчин во главе с Матвеем Сорокиным перенесли Федора в амбар. Матвей приложил ухо к его груди, послушал и сказал:
— Кажись, бьется. Не пойму. — И побежал трусцой за подводой, чтобы отправить в больницу. На бегу он повторял: — Може, жив, може, жив! — Потом заплакал, вытирая рукавом слезы: — Може, жив! Може, жив!
Никого не осталось на месте страшного происшествия. Лишь разоренный, сплющенный курник валялся безмолвным свидетелем. Да куры вышагивали вокруг хаты, осторожно оглядываясь по сторонам, выискивая место для ночевки.
В тот день Андрей Михайлович был в волисполкоме. Ему позвонили по телефону в самый разгар самосуда, и он прискакал на взмыленной, лошади тогда, когда все уже кончилось. Он обошел вокруг Федоровой избы и понял все. Застучало в висках… Распахнул дверь амбара, нагнулся над Федором и, отшатнувшись, схватился за голову, воскликнув:
— Пропал Федя! Пропал малый! — Потом стал перед ним на колени и проговорил: — Вот тебе и земля… Не такая нам земля нужна… Не такая.
Позади него послышались тихие, неуверенные шаги. Он обернулся. К дверям амбара подошла Зинаида. Расширенными глазами она смотрела на Андрея. Он вскочил и метнулся из амбара, прикрыл за собою дверь и прижал спиной, не спуская глаз с Зинаиды. Он не хотел, чтобы Зинаида видела Федора сейчас, окровавленного, но… Она подошла к Андрею близко-близко, и он увидел в ее глазах великое страдание. Легонько и, как показалось Андрею, нежно она отстранила его и распахнула дверь.
Зинаида подошла к Федору. Стала над ним, недвижимым, чуть-чуть покачиваясь, еле держась на ногах. Потом вышла из амбара к Андрею. Андрей увидел ее почти безумные глаза. «Пропала девушка», — горько подумал он.
— Зина… Зина, — и, положив руку ей на плечо, старался утешить: — Зина, не надо так. Побереги себя-то. Ты еще нужна Мише.
А она, ослабев совсем, стала медленно и беспомощно опускаться на землю. Он подхватил ее под мышки, стал на колени, поддерживая ее, и смотрел на побледневшее, почти серое лицо.
Она припала к груди Андрея, вздрагивая от рыданий.
— Зина, не надо так… Не надо. Девушка ты моя несчастная, — сказал он, не придавая словам значения. Других слов не находил, потому что было тяжко.
Вдруг она встрепенулась, глянула ему в глаза, встала и пошла в избу. Но, не дойдя до крыльца, обернулась и спросила:
— Где Миша?
— У Крючковых, — ответил Андрей.
— Я пойду туда. — И она повернула обратно — пошла вдоль улицы. Андрей проводил ее взглядом и подумал: «Кажись, отошла — соображает». И ничего-то он не понял. Того, что он мог бы уменьшить ее боль, не понял ничуть. Не мог догадаться, какое место он занял в сердце девушки.
Андрей долго стоял над Федором. Дробный стук колес вывел его из оцепенения. Подъехала подвода. Федора положили на телегу, накрыли дерюгой и повезли в больницу, в Козинку. Жив не жив, а везти обязательно: наверно, вскрывать будут, если даже и мертвый.
Вечерело. Солнце ниже спускалось. Спускалось и краснело. И с одного бока поджаривало облачко. Легонький ветерок предвечерней дрожью пробежал и остановился, задумавшись. С колокольни разбитый субботний колокол чахоточным лаем кашлял: дррян-нь… дррян-нь… дррян-нь…
От солнца полкруга осталось. Вот оно и совсем скрылось. Краснота сползала с неба и заслонялась синим. С востока уже лезло темное. Вот уже и вечерняя звезда появилась и несколько времени мерцала одна… Через полчаса много загорелось звезд. Небо хорошим стало. Смирное-смирное небо. Опустился на беспокойный чернозем сизый вечер, наполненный горем.
Тишь.
Две старухи последними прошли, как тени, из церкви. Великий пост. Семь недель пили «кровь Христову», исповедовались. А сегодня выпили всю кровь у Федора. Молитесь, замаливайте! Сычев тоже пойдет говеть, обязательно.
Опять ветерок пробежал и затих уже на всю ночь.
На реке льдинки шушукались, всю ночь толкались, беспокойные.
В полночь завыли наперебой собаки, перекликаясь, напоминая селу о позоре.
…А утром нашли Степку Ухарева: он лежал в густом лозняке, связанный, весь в полосатых синяках, выпоротый до полусмерти розгами. Измочаленная лоза валялась тут же.
День в Паховке был мрачным. После тихой ночи погода резко изменилась. Сплошные облака затянули небо, к середине дня заморосил дождь, подул холодный, пронзительный северный ветер. Казалось, небо негодовало.
Глава восьмаяАндрей с глазу на глаз поставил перед следователем вопрос так:
— Не раскопаешь — до губернии дойду.
Следователь, тощий, морщинистый старичок, спокойно объяснял, глядя поверх очков: