Документом предусматривались две разновидности лагерей – обычные и особые, на все время гражданской войны. Первые лагеря создаются на Северной Двине в 75 км к юго-востоку от Архангельска в Холмогорах (1919 г.)[107] и Пертаминске. В 1922 г. советское правительство передало в распоряжение ГПУ (Главное политическое управление) Соловецкие острова вместе с монастырями для размещения там заключенных из лагерей в Холмогорах и Пертаминске. Соловецкие лагеря особого назначения функционировали с 1923 до 1939 г. Официально они назывались «Северные лагеря особого назначения».
Применение жестких мер социальной защиты (наказаний) обусловливалось не только политическими причинами, но и невиданным разгулом массового бандитизма в период социальной дезорганизации. Например, в 1922 г. было возбуждено 2097 уголовных дел о бандитизме. В то время появились профессиональные убийцы, каких не знала дореволюционная Россия. Таковыми являлись, например, маньяк Мишка Культяпый (причастный к 78 убийствам), легендарные главари банд Ленька Пантелеев и Карл Юргенсон, циничные садисты Петров-Комаров (признался в 29 убийствах) и Котов-Смирнов (совершил 116 убийств)[108].
При этом главарями банд оказывались не только привычные преступники. Нередко ими становились бывшие царские офицеры, чиновники.
Кроме того, в России процветали кражи, грабежи, мошенничество и т. п. Преступный мир оказался в какой-то мере солидарным с новой властью в поддержании традиции пренебрежения чужой собственностью.
Годы после Октябрьской революции были крайне неблагоприятны для функционирования пенитенциарных учреждений. Отсутствие достаточных сил, экономических ресурсов, опыта работы с правонарушителями объективно создавали для криминальных авторитетов возможность активно внедрять субкультурные отношения в среду заключенных, то есть исправительно-трудовые учреждения в скором времени полностью унаследовали от прежней «тюремной общины» традиции, обычаи и нравы.
Кроме того, ряды лиц, отбывающих наказание в местах лишения свободы, пополнились беспризорниками, которые, как правило, «промышляли» воровством, бывшими офицерами, разного рода служащими и бандитами. Профессиональные преступники всех категорий, «классовые враги» значительно изменили состав прежнего населения тюрем. «Иваны», «храпы», «жиганы», «шпанки» растворились в массе преступников «новой формации» – спекулянтов, преступников по должности и отбывающих наказание по приговорам революционных трибуналов. У многих практических работников, исполняющих наказания, отсутствовало ясное представление о методах работы с правонарушителями (в 20-е гг. 71 % работников ИТУ имел низшее образование[109]), что привело к опасному явлению – широкому самоуправлению заключенных, когда внутренняя жизнь тюрем регулировалась самими заключенными, администрации же отводилась лишь весьма скромная и ограниченная функция чисто внешнего надзора. В местах заключения верховодили наиболее знатные и опасные преступники, подчинившие себе остальную массу. Это приводило к тому, что в исправительных учреждениях происходило закономерное расслоение контингента на различные категории, которое было свойственно преступной среде прошлого. Стратификация (разделение на категории) лиц, лишенных свободы, возрождалась в условиях постоянных конфликтов между «авторитетами» – уголовными элементами прошлого и преступниками «новой формации»[110].
Идейное руководство криминальным сообществом, по мнению Ю. А. Вакутина, Б. Ф. Водолазского[111], осуществляли в рассматриваемый период представители «бывших» – выходцы из буржуазных слоев общества, имевшие традиционную привычку к паразитизму и стремившиеся «свое» противопоставить официальной идеологии и практике.
Такой «классовый» подход к проблеме, на наш взгляд, не являлся правильным. Кроме того, архивные документы тех лет не упоминают о подобных авторитетах. Так, в 1923 г. Главное управление местами заключения (ГУМЗ) издало циркуляр № 191 от 20 июня, который гласил следующее: «В ряде ИТУ наблюдается обычное в старое время явление, когда привычные тюремные сидельцы, так называемые «иваны», образуют в местах заключения сплоченную группу, начинают верховодить заключенными, терроризируя молодых и неопытных товарищей. «Иваны» устанавливают связь с другими местами заключений и уголовными элементами, находящимися на свободе, и таким образом получают интересующие их сведения из преступного мира». Этой же проблеме посвящается ряд инструкций и постановлений 1922–1927 гг.[112], но ни в одном из документов не упоминается об иных «авторитетах» уголовной среды.
Новые условия диктовали и новые правила взаимоотношений в «тюремной общине».
Потомственные арестанты – «иваны» («бродяги», «босяки», «сидельцы», «каторжане», «паханы», «староротские»), изведавшие еще царские тюрьмы и каторги, заняли привилегированное место, что произошло по многим причинам. Во-первых, они лучше других ориентировались в условиях изоляции от общества; во-вторых, их объединяли между собой многовековые базовые ценности преступного мира; в-третьих, они более последовательно, чем другие категории заключенных, оставались носителями традиций и обычаев криминальной среды прошлого, хранителями, образно говоря, «истинной веры», «старых заветов». Вместе с тем к «иванам» примкнули близкие по преступной практике, по «босяцкому» духу воры. В России в старину слово «вор» означало вообще лихих и злых людей[113], потому оно в полной мере относилось и к бродягам, промышляющим, как правило, хищениями. В 20-е гг. «воровскую профессию» представляли воры-карманники («щипачи»), квартирные воры («домушники»), воры, специализирующиеся на хищениях государственной собственности («налетчики»), лица, совершающие кражи на железной дороге («майданники») и пр. «Иваны» и «воры» считали себя настоящими преступниками – основным их занятием являлось воровство, и большую часть своей жизни они проводили в заключении. Ряды вышеназванного преступного элемента значительно пополнились в первые годы после революции за счет беспризорников.
Из описанного сообщества правонарушителей выделялась количественно немалая группа преступников, судимых три раза и более. Справедливо утверждение ряда ученых, что преступность в тот период становилась уделом более или менее стойкой группы уголовных элементов. Данная группа профессиональных преступников в 20-е гг. увеличивалась абсолютно и более, чем какая-либо другая категория. Во второй половине 1928 г. в местах заключения находилось 4,2 % профессиональных преступников, которые составляли ядро преступности[114].
Весьма интересно, что в то время в местах лишения свободы между представителями уголовных верхов не возникало, как правило, никаких конфликтов. «Иваны» и «воры» считались самой «чистоплотной публикой» в соблюдении неформальных правил поведения. У них было достаточно и личных качеств, необходимых для занятия верхней ступени в иерархии заключенных. Они отличались от всех других большей выдержкой, артистичностью, изворотливостью и мгновенной сообразительностью. Качества эти вырабатывались в процессе занятия специфичным «ремеслом» и длительного пребывания в изоляции от общества. Привычные правонарушители не могли рассчитывать на скорое освобождение, поэтому прочно устраивались «за решеткой» и оказывали разлагающее влияние на остальных.
С выгодой для себя, для поднятия своего субкультурного престижа «авторитеты» преступного мира, следуя старой уголовной традиции, отделяли своим «законом» тех, кто не вел их образ жизни, кто был не согласен с ними, кого изгнали за различные нарушения неформальных правил.
В этот же период наметилось и разделение заключенных в зависимости от совершенных преступлений. Те, кто привлекался к уголовной ответственности за имущественные деяния (воровство), стали именоваться «ворами»[115], а за насильственные деяния и прочее – «фрайерами». Видимо тогда и закрепилось «почетное» звание «вор» – истинный преступник, и долгое время остававшееся презрительным – «фрайер» (прочий, «не вор»).
«Воры» составили в своем большинстве окружение «иванов» и в дальнейшем, по мере приобретения тюремного опыта, занимали высшую ступень в группировке. В начале 30-х гг. на смену «старому благородному миру блатарей» приходит «воровское сообщество». То есть «авторитеты» уголовной среды в лице «иванов» соединились с отдельными представителями воровской среды, да и первые, по сути своей, были вправе, более чем кто-либо другой, именоваться «ворами». Множество историй рассказано о благородстве «блатарей» старого поколения. По преданиям арестантов мир «иванов», существовавший в царской России и еще до 30-х гг., был более справедливым и честным. Одна из легенд гласит, что в дореволюционное время многие начальники тюрем, не колеблясь, отпускали самого матерого вора, если тот дал слово, что вернется («воры» современного поколения считают, что сдержать слово только тогда обязательно, когда его даешь другому «вору»)[116].