Читать интересную книгу Мертвецы не танцуют - Острогин Макс

Вообще, это Петр придумал, такую штуку. Граната, только пластилиновая. Обычной раза в три мощнее, а устройство похожее, тоже кольцо выдергивать и рычаг отпускать. Выдернул, отпустил.

– А вот еще…

Швырнул банку, открыл рот пошире.

Они снова стали стрелять, но тут рвануло по-серьезному. Стены покачнулись, последние люстры обвалились, даже потолок частично обвалился, затянуло все дымом и пылью, видимость пропала, я швырнул еще одну, вдогонку.

Пластилин должен был их оглушить. Он меня-то оглушил, в башке звон и грохот, зубы клацнули, язык прикусился. Противник же, как я надеялся, пребывал в состоянии полнейшей тяжелой контузии.

Еще взрыв. Еще что-то обвалилось.

Я выбежал из зала, по коридорчику, уронил покосившуюся дверь, на воздух. Внутри стреляли и ругались, пыль расползалась из окон, надо подождать, пока осядет.

Вокзал врос в землю, или земля разбухла, не знаю, окна были низкие совсем, легко зайти, я прислонился к простенку, стал ждать и вдруг понял, что так нельзя.

Атаман. Атаман у них умный. И быстрый, сразу все понял, сразу гранаты швырнул. Значит, скорее всего, он эти мои действия просчитал. И просчитал, что я буду бить по ним снаружи, значит, у стены нельзя.

Слева, метрах в двадцати, догнивала техника. Не легковые автомобили, а что-то посерьезнее, не знаю, как называется, пусть экскаваторы. Много, большие. Туда и спрятался, в переплетение железа, обрывков резины и мелкого, высохшего кустарника.

Стал ждать.

В голове продолжало шуметь, но постепенно я успокаи-вался. Ничего необычного не случилось. Очередные негожи, с которыми предстоит разобраться герою. И я с ними Разберусь. Потому что я прав. Прав – это от слова праведник. Или, наоборот, праведник – это от слова прав. А прав – это тот, кто по правую руку Его. А значит, тот, кто прав, тот и непобедим, тот и настоящий герой.

Почему же тогда праведники гибнут? Как и все остальные.

Гомер и на этот вопрос отвечал. Во-первых, не так, как все остальные, а совсем по-другому. Во-вторых, праведники не только здесь нужны, на небе в них тоже постоянная нехватка. У Облачного Полка полно работы, во Вселенной так много зла, что даже они не успевают. В-третьих, случается, что праведник оступается. Ну, какой-нибудь нехороший поступок совершает или начинает сомневаться – вот его и забирают, чтобы он дальше не испортился.

А если он тверд в убеждениях, молод и беззаветен, то от него пули просто отскакивать будут, как горох от пустого лба, и дикие звери повиноваться станут, и – кто его знает, может, даже погань. Тому есть масса примеров в прошлом. Или вот еще – праведник велит горе перейти в другое место – и – бац – гора переходит.

Ну, про гору я пробовал уже, нет, не получилось. И ведь не горе приказывал, небольшому холмику – не получилось. А вот пули…

Пули, конечно, попадали.

Но не насмерть.

И к определению Гомера я вполне подходил – молод, тверд в убеждениях. Что такое беззаветность, я не очень хорошо понимал, поэтому в сем пункте несколько сомневался. Даже не сомневался: сомнение – это слабость, просто… Ладно, узнаю, что такое беззаветность – буду в ней тренироваться.

С другой стороны, герой он только тогда герой, когда у него есть в чем геройствовать. С чем бороться, где доблесть проявлять. Герою нужен враг, а еще лучше враги, да побольше, трудность, к которой нужно карабкаться.

А бывают герои без врагов?

Не бывают, говорил Гомер. Всегда найдутся те, кто преклонится ко злу. Как всегда, будут и те, кто встанет на сторону добра. И всегда между ними будет смерть.

Правда в этом есть, едва я устроился, как показался атаман. Враг, он выставился из щели и замер возле стены. Я прицелился.

Атаман дернул в сторону техники, в проржавевшие подъемники, видимо, размышлял примерно как я. А следующей моей мыслью была мысль о гранате. И тут же я понял, что атаман, скорее всего, подумает точно так же.

Выхватил гранату из сумки, вырвал кольцо, размахнулся, уже размахнувшись, понял, что не туда. Не туда кидать надо, и запустил гранату не в ржавую рухлядь, а рядом. И сам выскочил.

Опередил. Секунды, наверное, на полторы. Атаман действительно думал так, как я – он вылетел на дорогу, увидел гранату, кинулся на асфальт, плашмя, прикрывая одной рукой бок, другой голову.

И я тоже.

Взрыв.

По асфальту взрыв разошелся сильно. Сильно ударило в живот, надо было на печенку валиться, не догадался. Ничего И еще. Еще один взрыв, там, где я только что прятался. Усиленная граната, встречал. Над головой прошла плотная воздушная волна, вверх подбросило железо, пыль всколыхнулась и закрутилась в причудливую фигуру, я шарахнулся в сторону, передо мной упал покореженный ржавый ковш, наткнулся на него, спрятался.

Победа. Меня скрывало толстое железо, врага не защищало ничего. Он лежал на асфальте, может быть уже и вполне мертвый.

Не мертвый.

Атаман поднимался. Он был оглушен, покачивался, я мог его убить. В любую секунду. Он выкрикнул что-то, я не услышал.

Не знаю, что меня подтолкнуло. Желание проверить. Гомер бы за такое точно по ушам надавал бы, за дикие желания. Но Гомера нет, теперь я сам себе Гомер. Проверить. Я поднялся из-за ковша, двинулся навстречу атаману. Пыль продолжала клубиться, ее подхватил внезапный сквозняк, заиграл, мне всегда казалось, что сквозняки живые, кто-то у нас считал их неприкаянными душами.

Я шагал ему навстречу.

Пусть он стреляет первым.

Атаман вскинул винтовку.

Осечка, сейчас должна обязательно случиться осечка, ну…

Выстрел. Пуля чирканула по левому плечу. Я выстрелил в ответ. Голова разлетелась рваными ошметками, туловище сделало нелепое движение руками и завалилось.

Начали стрелять из вокзала. Из двух мест, перепуганно и бессмысленно. Они перепугались и стреляли мимо. Этого и следовало ожидать – в банде по-настоящему хорошо стреляет всегда только один – атаман. Вожак. Других хороших стрелков он выбивает, чтобы никто не пытался ему противостоять, остаются только дрянные, лизоблюды и твари. Вот как эти.

Я поднял винтовку вожака. Неплохая, но у Петра есть и получше. Ладно, ничего, пойдет.

Стреляли двое. Из одного окна. Дураки, не додумались в разных засесть. Двое, остальные уже, наверное, бегут.

Прицел немного сдвинулся от падения, но ничего, второй и третьей пулей снял обоих.

Дальше было просто и неинтересно. Еще пятеро. Никто не захотел сдаться. Двое пытались убежать по платформе. Бежали, бежали. Стрелять из винтовки противно. Как-то игрушечно. Ни звука, ни отдачи. Но эффектно, конечно. Возможно, в городе винтовка и имеет смысл. Хотя я рад, что живу с карабином. Благодаря этому я, в отличие от городских, умею рассчитывать силы и беречь заряды. Стрельба из винтовки суетна, приучает к необязательности. Сколько этих стрелков осталось лежать по канавам, сколько их подъедено падалыциками?

А я жив.

Еще двое пытались защищаться. Пистолеты у них были. К тому времени я уже перезарядился, жалкие, они не заслуживали пулю из карабина, в одного я метнул секиру, в другого лопату.

Восемнадцать, кажется, должно быть. Но тут меньше валяется, явно меньше, самые умные дали деру после того, как я пристрелил старшего.

Повезло.

Последним был художник. Он пытался забраться под скамейку, визжал и, кажется, что-то кричал, объяснял.

– Они… пришли… в глаз, ты представляешь, в глаз… Айвазик… А я… Я…

– Ты что, Айвазик?

Айвазик. Тот, который стены расписывает. Интересно.

– Ты нарисовал? – спросил я.

– Нет, не я… Не я… Они заставили!

– Они заставили, значит…

Я поглядел на стены. Повнимательнее. Врет, конечно. Врет. Не люблю, когда врут. Слишком уж хорошо нарисовано, видно, что человеку нравилось, пока работал, погань – как живая получилась, а люди… Видно было, что им больно.

– Почему же ты тогда старался? А?

– Я не старался…

Глаза мне его не нравились. Нет, я догадывался, что он врет, я вранье издалека чувствую. Но его глаза мне сами по себе не нравились, черные, почти без белков.

Я стал заряжать карабин. Медленно. Тщательно. Не спеша.

– Художник должен отражать мир… – продолжал Айвазик. – Мир такой, я не виноват… Я только рисую, я отражатель… Вот…

Он схватил ружье. Вообще-то у него был шанс, я очень редко стреляю в безоружных… Хотя нет, не было. Я не собирался его оставлять. Нельзя прощать поганых.

Айвазик заорал и выстрелил. И снова – чиркнуло по шлему. Я даже назад качнулся. Шлем. Если бы не шлем…

Вряд ли это понравилось бы моему затылку. Наверное, я был бы мертв. Окончательно и навсегда.

Надо впредь избегать подобного, подумал я. Это дешево, а действовать следует наверняка. Без риска. Не искушать многотерпения Его, ибо вера в неуязвимость – это тоже гордыня, пристрелить его и не слушать всей этой ерунды.

– Не надо!!!

Я выстрелил.

Я попал.

Пулю на него потратил. Хорошую тяжелую пулю. На мразь.

Айвазика швырнуло на стену. На его стенку. Которую он недавно разрисовал с вдохновением. Шмякнулся хорошо, затылком, прилип на какое-то мгновение, съехал. На стене осталась жирная красная клякса, я подумал, что это достойный конец – клякса выглядела художественно, точно ее специально нарисовали здесь.