как у него вообще дела и есть ли вообще, по его мнению, смысл работать у замка. Габлочяж пробубнил несколько нескладных слов, а руки его искали шапку, которую можно было бы прижать к груди. Вильчур сказал еще, что очень рад этой встрече, поскольку помнит о Габлочяже и готовит для него кое-что особенное.
– Я думал о таком зале с реконструкциями, с историей замка, которую будут рассказывать актеры, – сказал он. – Но кому-то пришлось бы сперва написать текст. Как вы считаете, смогли бы вы найти немного времени, чтобы нам помочь? Разумеется, сперва ремонт, все в строгом порядке. – Он аккуратно подтолкнул Габлочяжа к выходу. Потом свалился в кресло и вздохнул, что вот так с каждым. – Теперь ты понимаешь, почему я доверяю только старым друзьям? Каждый на меня вешается. Каждый! А я ведь ничего не получил на золотом блюдечке. Курвамать.
Мы вышли. Вокруг замка все кипело. Главный вход стоял настежь. Люди в касках и рабочей одежде ходили туда-сюда. Рабочие разгружали ящики с грузовиков, длинные и похожие на гробы. Какой-то малый сидел на земле с белым лэптопом на коленях и все время фотографировал. Вильчур здоровался с каждым, заводил разговор, я держался сбоку и слушал, кто чем занимается. Начинал понимать, что эта работа для меня слишком трудна, в ней слишком много незнакомых терминов и людей, которым я должен понравиться.
Вильчур отошел. Я заглянул в сторожку – Габлочяж собрал свои бумаги в огромную кипу и так их и оставил. Я немного прогулялся перед самым возвышением. Дерево разрослось, ветка, по которой мы когда-то лазали, стала толщиной с бедро, тянулась вверх вдоль стены. Окно – черное и холодное. Звало.
– Меня тоже это беспокоит, – сказал Вильчур. – Я хотел срубить эту дрянь, не позволили, представляешь? Одни на меня охотятся, другие ставят палки в колеса. Что мне с этим делать, Шимек? Кто-то у меня здесь точно долбанется.
Я сказал, что любой алкаш за бутылку спилит дерево. Вильчур только рассмеялся.
– Габлочяж первый донесет куда надо. Видел его сегодня? Старый козел. Тебе это икнется, и мне это икнется. Решетки, слушай, решетки надо сделать. Говоришь, чтобы только ветку? Ну, может быть. Да, ты прав, ветка, пожалуй, пройдет. Ну так что? Садись, парень, и следи, чтоб они тут у меня не убились. Что за люди, что за люди. Смотри, вон тот пиво в сетке тащит. На моих глазах. Вот же банда ушлепков.
Я остался один. Переждал в сторожке, пока не спадет жара, и вынес наружу раскладное креслице. Рабочие клубились под черным окном, и все стало нереальным: они, белый лэптоп и огромные ящики в форме гробов. Мне пришло в голову, что хоть я и не понимаю того, что происходит, но хуже, чем есть, уже не будет.
6
Вечером Текла начала танцевать.
Встретила меня в фартуке, перемазанном краской. Без слов взяла за руки. Мы кружились вокруг общей оси, все быстрее. Превратились в карусель. Я быстро перестал успевать и попросил Теклу притормозить. Не думаю, что она меня услышала. Ее лицо было сведено улыбкой.
Я выскользнул из ее рук и упал. Она танцевала дальше, превратившись в разноцветный вихрь. Ноги ее, казалось, живут собственной жизнью. Рухнул шкафчик с книгами, опрокинулось ведро с краской. Текла ударилась плечом о стену, раздался хруст. Она кружилась дальше, лишь левая рука безжизненно болталась. Я поднялся с пола, попробовал ее поймать. Не успел, лицо моей жены ударилось о косяк двери, взлетело облачко красного тумана. Я попытался снова. Она была очень сильной. Я отлетел в угол.
Текла танцевала еще быстрее, ее метало от стены к стене в треске суставов и костей. На быстро краснеющей голове появлялись все новые раны. Я попробовал заслонить ей дорогу. Казалось, что Текла проходит сквозь меня, летя на встречу со шкафом, в котором висела старательно разобранная одежда. Я словно бы услышал музыку, пару грустных аккордов. Текла осела на пол. Я присел рядом.
Нога танцевала все медленней, пока не застыла. Я хотел еще сделать ей массаж сердца, но не мог к ней прикоснуться, боялся, что поломаю те ребра, которые еще не были сломаны, и только повторял про себя: любимая моя, ты такая худенькая, как я мог не заметить этого раньше? Где я был? Такая худенькая.
7
Я смотрел в окно на темный замок и задумывался, когда же проворонил тот момент, в котором мог еще что-то сделать. Их ведь было множество. Я должен был уложить Теклу в больницу или хотя бы оповестить Владиславу. Я начинал понимать, что Текла сделала бы это для меня.
Замок торчал своим чередом – черное пятно посреди гаснущего города. В темных окнах домов светились еле видимые сигареты. Крыши сливались с небом. Дома, стоящие в отдалении, стали пятном, и весь мир размазался. Меня охватывали волны то жара, то холода, словно бы я терял ту малую часть себя, которую сумел удержать.
Вызванный Кроньчак вошел без стука. Я ожидал, что он начнет меня утешать – или арестует, – но он просто бросил взгляд на окровавленные стены и неподвижную Теклу. Покивал головой, словно хотел сказать: «Ну да, я так и знал, что этим кончится». Потом сказал, что, когда я приду в себя, он запишет мои показания. Спешить с этим некуда. Я все еще смотрел в окно. Водитель еле видимой машины неуклюже парковался. Кроньчак спросил, есть ли у меня кто-нибудь, есть ли у меня место, где провести эту ночь. Я молчал. Внизу пробежала стайка подростков. Кроньчак присел рядом со мной, на подоконник.
– Может, мне лучше было бы помолчать, но самое главное, чтоб ты сейчас был среди людей. Я знаю, что такое потеря. Лучше, чем ты думаешь. Мы пройдем через это, парень. С этим можно жить. Улыбаться трудно, а жить можно. Не хочу тебя так оставлять. Шимек, ты меня слышишь? Ты не будешь тут сидеть просто так. Сейчас кто-нибудь придет. Кому мне позвонить? Есть психолог. У тебя есть номер центра помощи в кризис, того, на Валбжиховской? Шимек? Эх, парень, парень…
Его голос зудел, стал неважным, я перестал его слышать. К дому подъехала «Скорая». Собирались зеваки в распахнутых куртках и штанах неопределенного цвета. У них были одинаковые, расплывающиеся лица. Издалека доносились крики старой Владиславы. Завтра я проснусь, и все будет хорошо, сказал я себе. А может быть, и нет. Окно и то, что за окном.
Над Рыкусмыку повисла новая яркая точка. В замке зажегся свет.
8
Тело вынесли, я захлопнул дверь. Кто-то стучался. Я тихо сидел в темноте. Я не знаю, что такое тишина. Телефон звонил так долго, что разрядился. Пришел короткий сон, ушел, появилась дрожь. Иногда тени на стенах оживали, принимая силуэт Теклы. Тогда я прятал лицо в ладони.
У меня не было воспоминаний. Меня поразило близнецовое сходство наших дней. Другие люди – о которых я мало что знаю – носят в себе запись первого свидания и первого сексуального опыта, хранят снимки из отпуска. Дети растут на записях с жесткого диска. Возвращаются измены и ссоры. Текла говорила мало и всегда через силу. Сидела перед телевизором. Пробовала вязать на спицах. Говорила о том, как себя сегодня чувствует, задумывалась о том, кем был ее отец и почему Владислава такая, какая она есть. За годы я не заметил даже сгущающейся сети морщин.
Она всегда была бледной и тихой. Много времени проводила под душем, из-за чего мы всегда много платили за воду. Готовила мне вареную курицу с рисом и брокколи. Руки ее при этом дрожали. Говорила, что раз уж я не чувствую вкуса, то могу есть здоровую пищу и тогда проживу немного дольше. Была рада, что я не курю. Всегда избегала дыма.
В этой огромной пустоте, в неприсутствии, вырос скрежет. Раньше его приглушали ее