Читать интересную книгу Чемпионы - Борис Порфирьев

Татауров тяжело дышал, хмуро глядя на него, закурил.

— Вноси деньги, не задумываясь, а то прихлопнут твой цирк. Вон Тахфатуллин пожадничал — магазина лишился. А какой был магазин! Имей в виду: сегодня потеряешь, завтра вернёшь сторицей!

Через час, глядя на свой цирк — пыльную арену, огороженную брезентовой стеной без купола, Татауров думал убито: «Чего доброго, не только цирк прихлопнут, а самого в контрразведку потащат». Рассказы о страшных пытках бросали его в дрожь. «Чёрт с ними, с деньгами, — решил он. — Жизнь дороже».

Борцы окружили его. Он смотрел на них неприязненно: ни одного настоящего имени, сплошь «яшки», подстилка для чемпионов. Коверзнев никого бы из них не взял в свой чемпионат. Пришла мысль — не платить им денег, забрать все капиталы и смыться, пока не поздно. Но это значит снова стать бродягой, трястись в тифозных теплушках, ночевать под открытым небом, и — кто может поручиться, что Деникин, в отличие от Пепеляева, даст простор частной инициативе? И потом, куда денешься с этим ворохом бумажных денег? Да может быть, у Деникина они ничего и не стоят?.. Снова подумал о контрразведке, которая может найти его хоть под землёй. Он вспомнил слова хлыща: «Сегодня потеряешь, завтра вернёшь сторицей», — и решил, что выход один: придётся пожертвовать! По крайней мере, он плотно осядет в Казани, со временем выстроит шикарный цирк, купит особняк и наконец–то заживёт спокойной, солидной жизнью.

Известие о выстреле эсерки Каплан в Ленина, напечатанное в газетах, придало ему решимости. Нечего рассуждать, обезглавленные большевики скоро сложат оружие, нужно для этого лишь последнее усилие, — и тогда–то уж Пепеляев ему припомнит, как он отказался протянуть руку помощи русскому воинству.

Наутро Татауров погрузил увесистые пачки денег на две подводы и отвёз их в особняк генерала.

А вечером заухали орудия за Волгой — это начала наступление на Казань 5‑я Красная Армия. Татауров тоскливо заглядывал в глаза знакомым, спрашивал: «Неужели Казань падёт?»

На следующий день цирк пустовал — хоть шаром покати. А ещё через день всех его борцов мобилизовали, и он сидел на скамейке один, уставившись невидящими глазами в пыльную арену и прислушиваясь к канонаде.

На перекрёстках появились патрули. Озабоченные чехи в новеньких френчах с кожаными пуговицами и нарядных шапочках угрожали штыками прохожим — требовали документы. На углах щерились тупорылые пулемёты. В домах жалобно звенели стёкла, церковные колокола гудели в зловещем набате. По городу полз едкий дым, к полудню он смешался со свинцовыми облаками, солнце купалось в них — красное, круглое. Потом скрылось, небо затянули тучи. К грохоту орудий прибавились раскаты грома, молнии полосовали черноту горизонта, хлынул проливной дождь. Он смывал со столбов и заборов свеженькие листки, на которых густо расползалась чёрная типографская краска. Татауров подобрал один из лужи — размокший, расползающийся на ладони.

Читал с надеждой:

«Граждане Казани! Наступил час грозных испытаний! Большевики, потерявшие в результате справедливого возмездия своего вождя — немецкого шпиона Ленина, бросились в последнее наступление, которое будет обречено на провал. Они поставили на карту все свои последние силы и не останавливаются ни перед какими жертвами, чтобы разорвать железное кольцо наших армий. Загнанные в Красную Армию угрозами и обманом тёмные мужики, поняв свою ошибку, покидают фронт сотнями и тысячами. Большевики надеются только на головорезов мадьяр и латышей…»

Татауров сжал мокрую бумагу в комок и выбросил под ноги. Бурный ручей подхватил её, протащил по булыжникам, раздёргал на клочки. Татауров горько усмехнулся и подумал: «Большего и не стоят все эти воззвания. Кому рассчитывает Пепеляев замазать глаза?» Нет, теперь уже каждому ясно, что Казань превратится в осаждённую крепость, падёт — этого можно ждать со дня на день. Иначе зачем эти массовые расстрелы заключённых, откуда бесчисленные вереницы раненых в окровавленных повязках? Нет, нет, нельзя оставаться ни часу! А то придут головорезы–латыши и спросят: «Не ты ли это подарил Пепеляеву два воза денежек для борьбы с нами?..» Боже мой, как он объяснит им, что его принудили к этому?

— Господи, — прошептал Татауров исступлённо. — Такой ценой избавиться от войны, чтобы сейчас качаться на фонарном столбе? И чтобы вороны выклевали мои глаза? Где же справедливость?

Он бросился по тропинке через овраг, чтобы сократить путь до дому, но в ужасе шарахнулся назад — из размытого дождями откоса торчали синие ноги мертвяков. Карабкаясь в гору, скользя и спотыкаясь, выбрался на тротуар; навстречу полз раненый, протягивая к нему руки. Волосы встали дыбом на татауровской голове. Он сунул в рот пальцы, закусил их, чтобы не закричать.

Совсем недалеко со страшным грохотом разорвался снаряд. Орудия били с суши и с Волги. По улице стлался едкий дым, мешал дышать. Татауров замер — горели номера Щетинкина. Ветер рвал пламя, швырял раскалённые головешки; всё здание уже было в огне… Он схватился за голову — огонь уничтожал его чемодан с деньгами! И с какими — ведь это же иностранная валюта! Копил её столько, выменивал…

Татауров побрёл назад, заплетаясь ногами, тупо соображая, что разорён окончательно. В маленьком брючном кармашке у него была спрятана стопка золотых; пройдя несколько шагов, он вспомнил о них и, лихорадочно шаря пальцами, нащупал через сукно.

Ночь застала его в поле. Над городом полыхало кровавое зарево. Татауров погрозил ему кулаком и, зябко подняв воротник пиджака, зашагал по мокрой от росы тропинке…

Через два дня он вышел к Волге, отоспался в тесной землянке бакенщика и пошёл берегом к ближайшей пристани. Она была забита беженцами и мешочниками. Грязные, небритые, обовшивевшие люди уже много суток спали подле кассы, вдыхая ядовитый запах карболки. Татауров потолкался в очереди и, выкурив с сонным дежурным несколько папирос, узнал от него, что пароходы здесь останавливаться не рискуют, надо спускаться вниз по реке и перехватывать их там. В кромешной тьме Татауров сорвал с прикола облюбованную днём лодку и, забросив в неё длинную холодную цепь, оттолкнулся веслом и поплыл по течению. Он грёб что есть сил и наутро высадился у дровяного склада. Хоронясь от людей, улёгся на мягкий песок между штабелями тройников. Мирно пахло размокшей травой, тиной, подгнившими сваями, тянуло дымком таганка. Засосало под ложечкой. Время от времени он приподымался на локте и, приложив руку ко лбу, взглядывал на слепящую гладь реки. Позже, когда казалось, что ни кора, ни затянутый ремень не помогут избавиться от власти голода, услышал пароходный гудок и вскочил на ноги.

Пароход разворачивался медленно — белый, красивый. Он долго пристраивался к убогому причалу, то пятясь, то подаваясь вперёд; потом, остервенело хлопая плицами по воде, застрял на подводной косе; колесо крутилось вхолостую, вздымая брызжущие волны; наконец, пароход со скрипом протащил по песку своё широкое брюхо и удовлетворённо ткнулся в борт причала. По наскоро сброшенному трапу хлынули пассажиры и в поисках ватерклозета стремглав бросились под редкие сосны. Эти беженцы не походили на тех, которых Татауров видел у вчерашней кассы — они были богато одеты; некоторые не расставались с дорогими чемоданчиками, а одна дама даже держала в руках круглую шляпную картонку.

Облегчённо вздыхая, пряча друг от друга стыдливые взгляды, они так же торопливо взбегали на трап, и Татауров — никем не задержанный — прошмыгнул вместе с ними на пароход.

У лесенки на верхнюю палубу стоял, опёршись на винтовку, часовой. Растрёпанные господа, проходя мимо него, злобно шипели: «Морда… Изверг…», — а он стеснительно и грустно смотрел на них, переминаясь с ноги на ногу. Они прибавляли шаг, лезли в душную дыру трюма.

Татауров спустился за ними в третий класс. Там, где прежде ездили мужички с пилами и топорами, обёрнутыми в холстину, ехали господа. Задохнувшись от жары, запаха селёдки и пелёнок, протиснулся обратно наверх и притулился к беленькому столбику. По раскачивающемуся трапу взбегали матросы с вязанками дров; усатый помощник капитана покрикивал на них; чайки почти касались крыльями раскалённых перил; тысячи маленьких солнц вспыхивали на бесконечной водной глади.

Неожиданно заголосил пронзительный свисток, окутав трубу клубами пара; пароход взревел, грохнулся на палубу брошенный вдогонку трап, конец чалки соскользнул в воду. По берегу метались несколько отставших, в угрозе и мольбе вскидывая руки.

Усмехнувшись, Татауров оттолкнулся от столбика и пошёл искать уютное местечко. У перил стояли люди; было тесно; некоторые сидели на чемоданах, перегораживая дорогу вытянутыми ногами. Давешний часовой угрюмо покосился на Татаурова; за его спиной сверкали надраенные ступеньки, в квадратном пролёте сияло солнце. Другой часовой торчал подле уборной. Около него толпились те, кто не рискнул сойти на берег; какая–то дама с ребёнком на руках, задыхаясь от гнева, ругала его; он так же, как и тот, стеснительно переминался с ноги на ногу, отвечал со вздохом, односложно: