Тишина убивала, а увидев, что он в сети (загорелся зелёный кружочек под его аватаркой), я с грустью поняла: моё сообщение он видел, но не счёл нужным ответить. Конечно, он прав: мы не знакомы, зачем вступать в переписку с непонятной девчонкой, очень отличающейся от его девушек. Или, может, это тайна? Мирон не хочет, чтобы все знали, откуда он? Глупости.
Белка пришла поздно, и по её взгляду я поняла: что-то произошло. Она молча кинула рюкзачок на стул и посмотрела на меня так, как будто я вылила ей на голову суп.
– Зачем? – только и сказала она.
– Что «зачем»? – напряглась я.
– Зачем ты ему написала? На стене!
Я почувствовала, как покрываюсь рваным румянцем. Белка приблизила ко мне лицо и заглянула в глаза.
– Дурочка, зачем ты пытаешься с ним переписываться? Мы же договорились с тобой! Никаких контактов. Ты – автор, он – твой герой. Точка. Мы не должны смешивать две параллельные реальности. Ты слышишь меня?
Её пальцы нервно теребили пуговицу жакета.
– Но, Бэлл. – Я попыталась улыбнуться. – Не понимаю, что тебя так взвинтило? Мы же вводим в книги реальных людей. Каргу Ефимовну, например. Лёшку бедного вон сколько раз убивали, на кол сажали. С Мироном не так?
– Не так, – после паузы сухо ответила Белка. – Мы изначально с ним не были знакомы. И не будем. Ты поняла?
Я молчала. Белка рванула с плеча жакет, пуговица оторвалась с мясом и, упав, покатилась по полу.
– Я прошу тебя. – Белка облизала сухие губы. – Мы впервые подошли к тому, что втайне хотели обе: писать настоящую литературу, хорошие тексты, а не галиматью про сказочных тварей. Мы срисовали парня с реального профиля в сети, но его не существует, запомни, запиши себе на бумажке и повесь на монитор! Ты не должна приближаться к нему. Ни писать, ни торчать на его странице! Он там, за занавесом, а ты здесь, и так будет всегда. Заблокируй его профиль, нам достаточно скачанных фотографий. Нельзя, понимаешь, нельзя!
– Но почему???
Белка со свистом набрала воздуха и почти закричала:
– Я очень боюсь сглазить наш текст!
Вот это была новость! Я не узнавала мою Белку. От кого-кого, а от неё я совсем не ожидала такого расклада мыслей. Она обычно хохотала над всеми суевериями и язвила над приметами типа «положить монетку под пятку, чтобы сдать хорошо экзамен», «плюнуть через левое плечо, если чёрная кошка пробежала» и тому подобное. Я смотрела на Белку, чувствовала её предельную напряжённость и не знала, как мне реагировать. Я подняла с пола её пуговицу, зажала в кулаке и обняла Белку. Даже если я с ней полностью не согласна, я сделаю так, как она хочет. Я бесконечно люблю её.
– Белочка, не волнуйся ты так. Мирон даже не соизволил мне ответить. Вот, смотри! – Я схватила ноутбук, прижала его ребром к собственному животу и вошла на страничку Мирона. – Я удаляю свою запись про Питер. Видишь? Всё, её уже нет.
Белка тупо смотрела на перезагрузившуюся страничку – уже без моей записи.
– Ты обещаешь мне?..
В тот момент я была готова пообещать что угодно, лишь бы её взгляд хоть чуточку потеплел. Я чувствовала, как напряжены её плечи, в которые я ткнулась лбом, как внутри у неё натянуто всё до предела. Наконец она улыбнулась, и, будто выплыв из тяжёлого ступора, потрепала меня по волосам.
– Ну и умница, Маняш. Я же о тебе беспокоюсь в первую очередь.
Я сжала её в охапку и чуть не захлебнулась от волны нежности к ней: такая она хрупкая, худенькая, прощупывается каждая косточка. Девочка-мальчик, с короткой стрижкой и выступающими бусинками позвонков на алебастровой шее. Пахнет зелёным яблоком и корицей. Такая трогательная! Да я готова всё для неё сделать, всё, что она попросит! Не важна причина. Она просит – я сделаю. Сделаю всё ради неё. Сделаю даже больше. Убью ради неё. Да, мама.
Белка выдохнула, поморщила нос и слегка отстранила меня.
– Мань, надеюсь, ты не добавлялась к нему в друзья?
– Нет.
Во рту стало жёлчно-горько. Я впервые солгала Белке.
4
Белла Георгиевна Закревская должна была родиться в Петербурге, причём в самом его сердце, на одной из улочек, по которым ходил Достоевский. Она, Белка, вся собрана по молекулам из питерского дождя, мокрых крыш и мостовых, солнца, отражённого в окнах глубоких дворов-колодцев, из лепных кариатид в старых парадных, из отстранённости тихих проулков и колкого сизоватого дневного света, какой бывает только в этом городе. В её сутулости, острых лопатках, прозрачной коже, тонких веточках ключиц, голубых шнурках вен на кулачках, в её невозможной любви к чёрному и только чёрному цвету есть какая-то истинно петербуржская цифровая формула, которую знали Трезини и Воронихин, знал Цой, знали ленинградские битники и музыканты в переходах. Белка – это сам код питерского ДНК, и она это отлично знает.
Но Белка родилась в Сланцах, в замызганной панельной пятиэтажке с окурками на лестничной клетке, с видом на пустырь из окна крохотной комнаты и ржавым скелетом ракеты на детской площадке, убитой ещё в советские времена. По сути, её район – такой мини-Чернобыль: законсервированный упадок времён позднего тоталитаризма, остатки брежневского прошлого, поросшего травой и мхом. Таким она запомнила своё гнездо с детства, а сейчас Сланцы даже ничего, – мы ездили туда однажды на автобусе к Белкиным родителям, – но Белка всё равно воспринимает свой городок таким, какой он был прежде. И появляться там она совсем не желает. Малая Родина выдавила Белку Закревскую как конкремент.
Каким жестоким ураганом прибило к этой тихой сланцевской гавани евреев Закревских, имевших киевские корни и гордившихся прадедом – известным адвокатом с Крещатика, Белка не рассказывала никогда. Будучи первым, единственным и очень поздним ребёнком родителей-инженеров, она была, конечно, избалована, но избалована всё-таки «по-сланцевски»: могла умеренно безнаказанно хамить взрослым и помыкать ими в пределах скудного семейного кошелька. Детство её, конечно, не было голодным, но позволить себе вторые джинсы она не могла. Пару раз она сбегала из дома, но – как сама выражалась – из тупого подросткового бунта, устав от излишней опеки предков. Её возвращали, обласкивали со всех сторон, покупали на весь семейный бюджет какой-нибудь гаджет, и Белка успокаивалась. Сейчас ей за это стыдно. Я вот тоже сбегала из дома, но один раз, и не из бунта и лишней опеки, а как раз наоборот – чтобы привлечь к себе внимание. Мне было, кажется, десять. Меня быстренько вернули, и отчим так отдубасил меня, что