себя кулаком в грудь и восклицает:
— Как избыть мне стыд и горе? Улечу, развеюсь ветром…
И в самом деле, ночной ветерок подхватывает, запоминает полуночные слова, уносит их на легких крыльях, залетает в деревню, поверяет слышанное каждой хижине, каждому очагу — и в предрассветной тиши вновь звучат повторенные ветром слова разгневанной матери…
Потом редеет ночная тьма, поет петух, возвещая утро, и все стихает…
Говорят, призрачная седоволосая женщина — Хварамзе из дома Ласуридзе, жившая в нашем селении во времена Ираклия Второго.
Она была матерью героев. Многих она родила сыновей, и все они погибли, сражаясь с врагами страны. Лишь один оказался малодушным, бежал с поля битвы, и о нем, а не об убитых, скорбит до сих пор безутешная мать.
Больше я ничего не слышал о Хварамзе. Но с детских лет запомнилась мне другая представительница семейства Ласуридзе — тетушка Чахтаура. Это была видная, статная женщина, строгая, с сильным характером, всеми уважаемая, признанная предводительница женщин нашего села.
Мы, дети, очень любили ее…
В юные годы она, по рассказам, славилась как наездница. Позднее, овдовев, она стала единственной опорой семьи — и какой твердой опорой! Хозяйствовала она с охотой, всегда была рада помочь соседям делом или советом, учила деревенских женщин шитью и рукоделью…
Она была искусная рукодельница — джеджимы, расшитые чепраки, тканые и вязаные коврики на тахту, вышивные накидки и наволоки для мутак, — чего только не выходило из ее умелых рук! Обучила она своему искусству и свою дочь, Ферану.
Словом, была она мастерица — золотые руки!
А кроме того, Чахтаура славилась и уменьем заговаривать болезни, лечить шептами и молитвами. До сих пор помню слова из ее заговора — кажется, для облегчения беременности: «трясется крыша, лес гудит, сад шелестит… Шевелится лань в оленьем брюхе, тормошится теленок в брюхе у лани…» Помню, как завораживали меня эти странные, поэтические слова…
И еще слыла Чахтаура безошибочной предсказательницей погоды. Еще школьником записал я услышанную от нее примету:
Утро красное — ночью дождик,
Ночь дождливая — утром солнышко.
…Первая мировая война в разгаре. Тетушка Чахтаура сидит одна-одинешенька на погнившем, старинном балконе — не дает остыть очагу!.. Сидит и вяжет шерстяные носки для младшего из своих трех сыновей, Шалии — последнего, будто бы оставшегося в живых… Будто бы — потому что и Шалия погиб на войне, совсем недавно, но Чахтаура все же собирается послать ему теплые носки. Дважды приносили ей похоронную, но Чахтаура не верит, она глубоко убеждена, что смерть не властна над ее сыном, и говорит почтальону строгим, негодующим тоном:
— Отсохни твой лживый язык! Забери эту бумагу назад! Отдай ее тому, кто тебя прислал! Живой у меня Шалия, не, мертвый! Не смей больше такое выдумывать! — и проворные спицы быстро-быстро мелькают в ее умелых пальцах…
А когда почтальон Гугуна поворачивается и уходит восвояси, на дороге его настигают посланные ему вдогонку гневные слова:
— Не смей больше приходить сюда с этой черной бумажкой! А не то спущу собак, чтобы разорвали тебя на части. Со счастливой вестью приходи, вестником радости!
II
В нетерпении — как говорят летописи — дожидались возмужания героя Вахтанга Горгасала его согбенная, обездоленная мать и похищенная Багатером сестра; но, наверно, еще трепетнее ждали полнолетия нашего молодого соседа Шалии родительница его Чахтаура и сестра-невеста Ферана.
Скоро ли, наконец, настанет желанный день, когда Шалия, впервые опоясавшись шашкой, своей рукой оседлает «Ветроногого», серого в яблоках коня, и пришпорит его, пустит вскачь?
— Когда ты собираешься его седлать? В какой день? Скажи, сыночек, чтобы мне дождаться и порадоваться на тебя! А то ведь мне небось недолгие отмерены дни!
— А чего мне торопиться? — отвечал с улыбкой Шалия.
— Как, неужто ты не торопишься увидеть меня в веселье и радости? В тот день я надену праздничное платье, достану из сундука самый тонкий лечаки с кружевной каймой, повяжу поверх него новый парчовый багдади…
Шалия был из старинного, почти уже прекратившегося рода. Отец его Шермадин провел свои дни в веселье, ни о чем не тужа. Братья и дяди Шалии все погибли — одних убили на войне, другие нашли свой конец в усобицах, от ножа и кинжала, при тяжбах и разделах. Так или иначе, но из всего дома Ласуридзе остался на свете один-единственный мужчина — Шалия. Только на женщинах держался древний, знаменитый род.
Вот почему с такой торжественностью готовилась родня отметить день, когда Шалия, в знак своего совершеннолетия, опояшется шашкой и оседлает коня. Казалось, даже в могилах изнывали в нетерпении изрубленные и заколотые предки его и братья с дядьями.
Мать валяла для коня Шалии потник, сестра — украшала чепрак, тетушка Гариела, жена дяди, плела ему хлыст из ремешков.
Искрометный, огневой был парень Шалия — быстрый и ловкий, пылкий и причудливый, ярый и неуемный, гордого, привольного нрава и широкого сердца, ищущий имени и отличия среди сверстников. Ради славы он себя не пожалел бы! Ни в грузинской пляске — танцор он был отменный! — ни в вольной борьбе он никому не уступал первенства. Но особенно привлекало его военное дело.
— Всюду знают моего сына! — похвалялась тетушка Чахтаура.
И сейчас стоит у меня перед глазами Шалия — смуглый, проворный, со смолисто-черным вихром на лбу, с блестящими глазами и твердой, стальной рукой, удивительно привлекательный, всеми любимый. Он был лет на пять, на шесть старше меня.
Мать и сестра смотрели на него с обожанием.
— Ну, кто во всей поднебесной может сравниться с тобой? — ласкала в мыслях мать своего сына. — Жаль только, что один ты у меня, бедняжка…
Как взведенный курок был этот неугомонный юноша — вернее, подросток на пороге юности: расторопный, озорной, своенравный, до дерзости храбрый, удалец, смельчак… Враг всяческой дряблости и мяклости, он не любил мямлей, размазней и неженок. Всем забавам предпочитал «военные игры», и уж не давал в них никому спуску, разносил нас в пух и прах. Стрелял из лука без промаха, любил верховую езду, скакал на неоседланных лошадях лихо, как черт; и охотник был страстный — облазил все горы и овраги, ущелья и чащобы, скалы и утесы, заросли и болота вокруг нашей деревни. То постреливал дичь, то бродил так, без цели, то искал на лесных опушках тростник для свирелей.
Мастерить свирели Шалия был удивительный искусник. Бывало, вырежет дудочки и раздаст нам, ребятам.
А Чахтаура глянет косо на все эти сопелки да свиристелки, истово снимет со стены дедовскую саблю, подаст Шалии и скажет: «Что ты все со свирелями да с дудочками — дались они тебе! Вот сабля, от дедов осталась. С божьей