который отнял у меня около 3 суток. III батальон был разбросан в районе Шинкун; II батальон нес сторожевое охранение на широком фронте в направлении на Ковну. В резерве находился только I батальон да сонмище безоружных. Я побывал в самых отдаленных частях полка и убедился, что не только заставы, но и роты, выдвинутые в охранение, совершенно не избалованы визитами не только полкового, но даже батальонных командиров. В одной роте происходила перестрелка с небольшой кавалерийской спешившейся частью (3-й германской кавалерийской дивизии). Командовавший ротою прапорщик Роотс угощал меня чаем, я болтал со стрелками. Небольшое впечатление было произведено, крошка авторитета нажита. Изучению местности и боевой задачи полка я почти не уделял внимания; меня интересовали только люди; управление полком я оставил на эти дни в руках Древинга и полкового адъютанта и огульно одобрял все их распоряжения.
В Шинкунах моему батальону была придана вновь сформированная полубатарея 104-го артиллерийского дивизиона, вооруженная японскими пушками. Командовавший ею капитан доложил мне, что стрелять вообще он умеет, но из японских пушек ни ему, ни его артиллеристам стрелять не приходилось. В 3 км впереди были немцы. Я предложил ему поупражняться, на что он с охотой пошел. Стрельба показала, что искусство использования незнакомой пушки дается не так легко. Как только обстановка над Вилькомирским отрядом сгустилась, вся гастролировавшая у нас, в сущности ополченская, артиллерия была собрана в одну колонну и было с ней поступлено, как с обозом II разряда; она была отправлена в ближайший к Вильно район. Ввиду слухов о появлении в нашем тылу, со стороны Янова и Кошедар, немецких разъездов, для конвоирования этих бесполезных в бою батарей от моего полка были взяты 3 роты – 25 %. Неумение использовать артиллерию было впрочем характерно для нашего штаба дивизии, привыкшего быть обремененным только 2-м Финляндским артиллерийским дивизионом.
Все же, когда через 3 дня началось надвигание немцев, я был в полку еще незнакомцем и нетвердо еще знал по фамилии три десятка наличных офицеров. У меня не было той способности, которая десятками лет воспитывается у строевого командира: запечатлевать в своей памяти сотни лиц и фамилий.
В связи с тяжелым положением XXXIV корпуса наша дивизия оттянула передовые отряды и 22 августа собралась в ближайших окрестностях Вилькомира. Штаб полка переехал на берег Свенты, в ф. Леонполь. В 2–3 км впереди спешно возводились окопы. Инициативу в расположении их на первый раз я предоставил батальонным командирам. Система полка заключалась тогда в устройстве непрерывных, почти на целый батальон окопов: шаблонная канава с траверсами; окопное искусство, к моему удивлению, оказалось отнюдь не замечательным; ясно ощущалось предпочтение, отдаваемое сохранению самой тесной связи, локоть к локтю, с соседом, над применением к местности и организаций системы огня. Фланкирующий огонь вовсе не применялся; стремление к маскировке было огромное, но технически решить задачу маскировки бесконечного окопа, да еще построенного так, чтобы давать обширный фронтальный обстрел, было невозможно.
Немцы, наступавшие на Вилькомир, представляли части I кавалерийского корпуса Рихтгофена, отдельную пехотную дивизию ген. Бекмана, надвигавшуюся со стороны Коварска и Товян на правую половину Вилькомирской предмостной позиции, и 3-ю кавалерийскую дивизию, выдвинувшуюся на участок Кураны – Таткуны, частью против позиций 5-го, частью против 6го полка. 3-я кавалерийская дивизия донесла своему штабу корпуса, что перед ней, к западу и северо-западу от Вилькомира, находится сильно укрепленная позиция. С такой лестной оценкой нашей работы согласиться было бы трудно.
Но до боя здесь не дошло. В связи с катастрофическим положением XXXIV корпуса в ночь на 24 августа полки внезапно получили приказ об отступлении. Обстановка и задача оставались для нас темными – какие-то несчастья и прорывы в глубоком тылу и на фланге. Из разговора со штабом дивизии я понял только, что и штаб дивизии находится в полном тумане. 8-й полк был уже раньше изъят на помощь XXXIV корпусу; теперь 5-й и 7-й полки отходили по большаку, а 9 рот моего полка должны были отходить проселками западнее, составляя боковой арьергард. И в дальнейшем штаб дивизии всегда хронически назначал мой полк в прикрывающие, особенно фланговые части; предлог – я опытный генштабист и менее рискую заблудиться, следуя по проселку. Я с этим мирился, так как вскоре убедился, что движение в отделе имеет свои плюсы, притом весьма значительные. Выступление было назначено на час ночи.
Я конечно умею читать карту, и в одном 1904 г. имел практику в следовании на протяжении не одной тысячи километров по весьма неважным картам; а тут к моим услугам была прекрасная двухверстка. Но к чему было мое искусство и эта карта, если ночь была темная, дождливая, не было видно ушей собственной лошади; электрического фонаря для чтения карты на походе не было, да и как могла помочь карта, если ориентировочных пунктов видно абсолютно не было.
В моем прошлом были аналогичные случаи, но я тогда шествовал во главе маленького разъезда; если и приходилось уклониться с пути истинного, то я рассмеявшись шпорил коня, проходил рысью лишние 3–4 км или переваливал через какую-нибудь гору по козьей тропинке – и оказывался там, где нужно. Теперь же мне приходилось держать экзамен перед 2 000 стрелков, и я положительно побаивался срезаться на таком пустяке. Но ведь и днем можно быть гарантированным от всяких блужданий лишь в том случае, если непрерывно следить за дорогой по карте. Это хорошо для начальника разъезда, но отнюдь не отвечает условиям работы командира полка, которому в течение перехода приходится уделять внимание сотне других актуальных вопросов. Я пожелал сохранить свою свободу и предпочел наблюдать за людьми, а не за ориентирами. Для заботы о сохранении полком правильного направления я решил назначить специалиста.
Кто в полку лучше всего ориентируется по карте, особенно в ночное время? Оказалось, что таковым является унтер-офицер конный разведчик Соловьев; он свободно читает карту, а с его зрением ночью могут спорить только кошки. Древинг мне пояснил, что Соловьев в этом отношении надежнее любого офицера полка. Первый ночной марш был организован так: Соловьев с командой конных разведчиков выехал за полчаса до нашего выступления и от первой деревни послал нам навстречу двух разведчиков. А когда голова полка подходила к первой деревне, там уже дожидались нас два других разведчика, которые вели до второй деревни и т. д. Впоследствии я разгадал секрет «кошачьего» зрения Соловьева. В первой же деревне он хватал проводника, в крайнем случае хотя бы бабу, сажал на смирную заводную лошадь или заставлял следовать вприпрыжку до следующей деревни. Он действовал разумно, хотя действительно обладал необычайно острым зрением и