Читать интересную книгу Поп - Александр Сегень

Вокруг пела весна, пела о любви, но для партизана Луготинцева та песня была скорбная, потому что не мог он предать Машу, свою любовь к ней!

Песни весны лишь сердили его, раздражали и злили.

— Как хорошо, — бормотал отец Александр, едучи на велосипеде по дороге через лес. — Как упоительно хорошо, Господи! Когда же наступит «на земле мир, в человецех благоволение»?

Природа дышала теплом, шелестела листва. Священник отец Александр Ионин ехал к своему войску. До сих пор ему так и не дали окрестить тех двенадцать, и он колесил туда снова просить об этом. От села Закаты до лагеря в Сырой низине было часа полтора пешего ходу. Батюшка на велосипеде проделывал это расстояние и за полчаса, и за сорок минут. Пересекать лесные дебри, конечно, страшновато. С начала мая проснулись партизаны, нападали не только на немцев, но и на мирных граждан, которых они подозревали в сотрудничестве с немцами, хотя чаще всего никакого сотрудничества не было и в помине. Недавно батюшку возили в Гологляг отпевать там одного старичка, зверски исколотого в лесу штыками.

Правда, Николай Николаевич однажды высказал такое предположение, что это чинят сами же немцы, дабы разжечь ненависть к партизанам. Кто их разберёт теперь? Война — она заставляет и так подличать.

— Стой, поп! — вдруг прервал раздумья отца Александра чей-то весьма недружественный голос. Батюшка остановился.

Из леса на дорогу вышел закатовский парень Лёша Луготинцев, оглянулся по сторонам и добавил:

— Стой. Ты уже приехал куда надо.

— Здравствуй, Алексей Божий человек, — приветливо откликнулся отец Александр, слезая с велосипеда. Он обомлел, поняв всё, и старался как можно скорее вернуть самообладание, стряхнуть с ног проклятую трусость. А она именно в ногах у него находилась — они стали ватными и тяжёлыми...

— Это ты у нас Божий, — сказал Луготинцев мрачно. — А я — советский человек, понятно?

— Понятно.

— Это хорошо, что понятно. Давно я мечтал так повстречаться. И вот, наконец...

Он ещё раз оглянулся по сторонам и сунул руку в карман за пистолетом.

— Так ты исповедоваться хочешь? — спросил отец Александр.

— Это с какого рожна? — усмехнулся советский человек.

— Я так понимаю, ты собираешься убить меня.

— Молодец. Тепло. Я б даже сказал, горячо. — Пистолет покинул карман и сверкнул на солнце потусторонней воронёностью.

— Ну а коли так, то перед тем, как казнить меня, ты мне расскажешь, что, да как, да почему. Верно?

— Можно и рассказать.

— Вот и будем считать, что это твоя исповедь. Сядем вон там, на сухом пригорке.

— Ну-ну. Давай, пока никого нет.

И они сели друг с другом рядом. Луготинцев держал пистолет, целясь батюшке в ногу.

— Ну и чем я тебе так не угодил? — спросил батюшка простодушно.

— Ты мне? А всем, — ответил убийца. — Ты напакостил в самую серёдку моей жизни! Туда, где если кто напакостит, то я того на куски рвать буду.

— Ох! Да как же я так? Когда успел?

— Слушай и не перебивай меня, поп, раз уж взялся слушать! Ты откуда взялся здесь такой? Кто тебя звал сюда, балаболку? Кому ты здесь нужен? А я скажу, кому. Немцам. И предателям Родины. Между прочим, это я обстрелял тебя и твоего немца. А было это в день Ледового побоища. Знай это. Здесь — моя земля, и немцу по ней не ходить. А заодно и тебе с ним. Я родился и вырос в Закатах. Здесь у меня была первая и последняя любовь — Маша Торопцева.

— Николай Николаича...

— Дочка. У нас был клуб имени товарища Кирова. В том клубе я ей в любви объяснился. Мы поклялись вечно любить друг друга. Я ушёл в армию, а она меня ждала. Но пришли немцы. Фашист застрелил её на озере... Я бы в том клубе потом сделал мемориальное стекло: Мария Торопцева, погибла от рук немецко-фашистских захватчиков. Но тут появился ты и осквернил то, что было для меня свято — клуб нашей любви. Ты превратил его в свою церковь. У людей отобрал радость. Так что ты не только передо мной, ты перед всеми людьми виноват! Ты призываешь их служить врагу. И потому я тебя убью!

Луготинцев нажал на курок. Пистолет выстрелил. Пуля пролетела в вершке от ноги батюшки. Испуг в отце Александре вспыхнул ярко и болезненно, но в следующее мгновение внезапно и погас, уступив место отрешённому спокойствию.

— Что ж не сразу в меня? — спросил батюшка.

— Не боишься смерти-то? — улыбнулся Луготинцев.

— Боюсь, — спокойно отвечал священник. — Хотелось бы ещё много для людей... Но если пришёл мой час, то и слава Тебе, Господи!

— А ты крепкий старик, уважаю, — сказал партизан. Одного тут казнили, так он в ногах ползал, сволочь. А до этого наших сдавал немцам. Об их жизнях не думал, гад. Но ты не думай, тебе твой гонор не поможет. Наступает последняя минута. Молись своему Богу, поп!

Отец Александр встал. Не спеша перекрестился.

— Прежде, чем совершишь задуманное, разреши, я хотя бы отпущу тебе все твои грехи.

Луготинцев с удивлением посмотрел на священника и вдруг усмехнулся:

— Валяй!

Отец Александр отцепил от багажника велосипеда свой саквояж, достал оттуда поручи и епитрахиль. Поручь надел в спешке только одну, а, надевая епитрахиль, так и ждал второго выстрела, но он не грянул. Батюшка подошёл к Луготинцеву. Тот держал его на мушке. И в таком неправдоподобном положении отец Александр накинул Лёшке епитрахиль на голову. Впервые ему приходилось отпускать грехи под дулом пистолета!

— Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебе, чадо Алексей, вся согрешения твоя, включая и задуманный грех убийства священника Александра, и аз недостойный протоиерей властью мне данной прощаю и разрешаю от всех грехов во имя Отца и Сына и Святаго Духа. — И он перекрестил ему голову, как и полагалось в таких случаях.

Луготинцев вдруг оторопел и обмяк, словно некая неожиданная и сильная мысль пронзила его. Он сидел, смотрел на священника, продолжая целить в него дулом пистолета, но не стрелял, медлил. Отец Александр снял с его головы епитрахиль и снова заговорил:

— А знаешь ли ты, Алексей, что твоя фамилия имеет отношение к Александру Невскому? Ведь в его дружине был такой богатырь — Костя Луготинец. Пал смертью храбрых в сражении на Неве. И не случайно так дорог тебе твой клуб. Ведь он изначально был не клуб, а храм во имя святого благоверного князя Александра Невского, который бил немецких псов-рыцарей. Можно сказать, это не просто церковь, а штаб. Только начальник этого штаба сам Александр Невский. Потом при советской власти храм превратили в клуб имени Кирова. Получилось, что Александра Невского выгнали из его штаба и туда посадили товарища Кирова. А разве товарищ Киров громил захватчиков земли Русской? Разве можно его поставить на одну доску с Александром Невским? Суворовым? Кутузовым? Нет, не можно. Вот я и восстановил справедливость. И вовсе не немцы меня сюда поставили, а сам мой небесный покровитель Александр Невский. И не только мой, но и твой. Ведь ты Алексей. А когда перед самой смертью князь Александр принял монашеский постриг, то ему было присвоено иное имя — Алексей. Стало быть, он и мой, и твой тёзка. И командир. Этот год — его год. Немцы говорят, что они победили подо Ржевом и теперь Красная Армия разгромлена. Но я не верю. С нами Александр Невский, и в год семисотлетия Ледовой битвы он поможет нам. В этом году переломим мы хребет Гитлеру, Алёша! С нами князь Невский. Вот почему так дорог тебе дом командира, вот почему именно там тебе хотелось объясниться в любви к Маше. Погляди, и отец её во всём помогает мне. Он-то чувствует, где теперь Маша.

— Где? — спросил Луготинцев.

— Там, где все лучшие люди России. Где Суворов и Александр Невский, где погибшие твои товарищи по оружию. Туда же ты и меня сейчас направить решился. С удовольствием присоединюсь к этому высочайшему обществу! С Машей твоей повидаюсь. Учти, раньше, чем ты, её увижу. Можешь теперь стрелять. Слава Тебе, Господи!

И отец Александр троекратно перекрестился, держа в левой руке наперсный крест.

Луготинцев встал с пригорка и с удивлением смотрел на приговоренного к казни священника.

— Ну, поп, ты даёшь! — усмехнулся он. Медленно положил пистолет в карман. — Скажи спасибо Александру Невскому...

И зашагал обратно в лес.

Отец Александр некоторое время стоял словно каменный. Потом медленно сел на велосипед, медленно поехал дальше.

Некоторое время он колесил без мыслей и чувств. Потом на него нахлынуло. Он вдруг обмер, перестал крутить педали, велосипед ехал-ехал, да остановился, и батюшка упал вместе с ним на бок. Полежал-полежал, поднялся, сел на пригорок. Мысли путались в голове. Он бормотал:

— Чудо послал!.. Как благодарить Тебя, Господи!.. Хотел тех, а крестил этого... Ведь я, можно сказать, крестил... От греха спас... Велика милость Твоя, Боже мой!

54.

Лёшке было не радостно. Он недоумевал, как это получилось, что он отпустил попа. Не убил, даже не намял ему боков. Одурачил его поп, будто каким-то облаком обволок, загипнотизировал, не иначе! Да ещё купил тем, что раньше увидит Машу на том свете... Лютая злость вскипала в душе Алексея, причем не столько на попа, сколько на самого себя.