Читать интересную книгу Славное море. Первая волна - Андрей Иванов

Сердце чуть замерло. Уж не свалилось ли на его го­лову еще одно несчастье?

— Тебя больше всех держали, — сказал Митя. — Что случилось?

Он облегченно вздохнул и махнул рукой.

— И не спрашивайте. Два дополнительных вопроса.

— А что, на первые не ответил?

— Ответил. Без запинки.

— Почему ж вопросы? Кто задавал? — Митя сказал это таким тоном, что можно было подумать, что зада­вать дополнительные вопросы мог только недруг.

— Антонина Петровна.

— Но... Ей же все хорошо известно... Чего ж она?..

— Сам не понимаю, почему она так. Я на последнем вопросе даже занервничал, — откровенно признался Гена, — да солнце выручило. Правда. Веселое такое в окно глянуло, и сразу все в памяти осветило.

Но рассказ о спасительном солнце не произвел на ребят особого впечатления. Всех огорчило, что Антонина Петровна задавала дополнительные вопросы. И не кому-нибудь, а Гене Серову, у которого перед экзаменами случилось несчастье.

— Да что вы удивляетесь? — сказал кто-то. — Изве­стно, сухарь. У нее и на лице сплошное алгебраическое выражение.

Придирчивость Антонины Петровны огорчила не только ребят. Директор школы Иван Васильевич, невы­сокий, широкоплечий старик с бритой головой, но с широкими седыми усами, долго косился на нее. А когда все стали расходиться, он попросил Антонину Петровну остаться.

Они уходили последними. По времени был уже ве­чер, но северное солнце стояло еще высоко. И как-то было не совсем ловко уходить домой раньше, чем солнце коснется гор, кольцом облегающих город.

— Простите, я так и не понял вас, почему вы были так требовательны сегодня к Геннадию Серову? — спро­сил Иван Васильевич с нажимом на букву «о». Он был волжанин. В 1912 году попал в якутскую ссылку и с тех пор навсегда связал свою судьбу с судьбой якутского народа. Женился на учительнице-якутке, и теперь у него около десятка внучат.

— Он только что потерял отца, — тихо говорил Иван Васильевич. — Дополнительный нажим мог привести его в смятение.

Антонина Петровна ничего не ответила.

— Ну, что ж вы молчите? Не было же в том особой необходимости?

— Нет, была, Иван Васильевич.

Она прошла еще немного молча, потом замедлила шаг.

— Другие ребята, наверное, будут учиться дальше. У них еще есть большие возможности пополнить свои прежние знания и получить новые. А Геннадий Серов может остаться на том, что имеет сейчас. А достаточно ли мы их дали ему? Вот я и хотела уточнить: хватит ли их, чтобы по-хорошему начать Серову новую жизнь ра­бочего человека.

— Вы решили помочь ему?

— Да. Вы знаете, мы с ним и сейчас должны быть как одно целое, вот как подорожник. И мать и школа для него надежные листья. Мы должны помочь ему уко­рениться на любой почве, помочь вырасти и расцвести.

Она чуть улыбнулась.

— ...Знаете, так, зацвести веселыми синими сереж­ками...

На этот раз замедлил шаги Иван Васильевич,

— Да вы, Антонина Петровна, поэт!

— Что вы? Никогда не писала стихов.

Посмотрела на безоблачное синее небо, на ослепи­тельно белую башню новой электростанции и с гру­стью, как о давно ушедшем, сказала:

— А вот петь любила. И хорошо пела...

— Простите, но я вас никогда не слышал, — попы­тался развеселить ее Иван Васильевич.

И она сразу душевно отозвалась на эту его попытку.

— Ой, Иван Васильевич! Мы же с вами недавно ра­ботаем. Вы меня молодой и не видели.

— Да вы, Антонина Петровна, и сейчас не старая, — продолжал он тем же тоном. — Я и то часто говорю: «Он молодой, наших лет».

— Спасибо, женщине это приятно. Только вот не старая, а не пою больше.

— Это почему же?

— Муж у меня... Жили душа в душу...

— Оставил?

— Нет. Он не такой был. Разбился с самолетом на побережье. С тех пор и затихла. Запою—его вспом­ню, плакать начинаю.

Иван Васильевич уже не мог продолжать разговор в прежнем тоне и замолчал. Теперь говорила только она.

— С тех пор не пою больше. А вот каждое лето, когда от нас уходит десятый класс, у меня такое чув­ство, будто я напелась в полное свое удовольствие.

В этот вечер им трудно было разойтись сразу по домам.  Старый   директор с каждым шагом узнавал много неизвестного ему о своей учительнице, а ей так хотелось поговорить в этот светлый северный вечер.

Они прошли рабочий пригород и вышли на покрытую торцовой мостовой улицу Дзержинского, широкую, по-вечернему просторную. В окнах верхних этажей отража­лось незакатное солнце. Внизу, вдоль широких тротуа­ров, зеленели молодые березы, потерявшие границу между днем и северной ночью.

Потом Иван Васильевич проводил Антонину Пет­ровну до ее дома, крепко пожал руку и сказал, еще больше подчеркнуто выговаривая букву «о».

— Спасибо вам за сегодняшний вечер. Желаю успе­ха. Не забывайте наш подорожник.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Ну, вот и все.

Мать отставила на край стола полуостывший утюг. Позвала Надю

— А ну-ка, сложи форму.

Надя сначала примерила к груди белую блузку. Гла­за засветились радостью, на губах появилась улыбка, которую не видели у нее уже много дней.

Девочка быстро сложила синюю юбку, потом, ста­раясь не смять рукава, положила на нее блузку.

— Теперь, кажется, все, — и Анна Ильинична устало села на табурет.

Надю собирали в пионерский лагерь. Путевку она получила от месткома электростанции, где мать работа­ла уборщицей.

Девочка вдруг вспомнила что-то и убежала.   Через минуту она вернулась и поставила, теперь уже перед Геной, ботинки.

— Я совсем забыла, что они у меня с дырой, сделай С ними что-нибудь.

Гена осмотрел правый ботинок, задумчиво покачал головой.

— Ничего себе дыра: головка совсем оторвалась. Го­рит на тебе все.

— Тут все по шву, — старалась уговорить его На­дя, — папа сразу бы сделал.

Отец не был профессиональным сапожником, но всю обувь чинил дома сам. Гена пожалел, что мало пригля­дывался к его работе. Теперь до всего нужно доходить самому.

Анна Ильинична молча принесла из чулана суровые нитки. Гена скрутил из них несколько концов, навощил варом. Получилась дратва. В старом ящичке отца нашел пучок щетины. В конец каждой дратвины вплел по длин­ной гибкой щетинке. У сапожников эти щетинки выпол­няют роль иголки.

По-мальчишески посапывая носом, он неторопливо и сосредоточенно натягивал разошедшиеся края кожи и ловко прокалывал в них дыру. Потом брал щетинки, которые держал во рту, просовывал их в отверстие на­встречу друг другу и за ними продергивал дратву.

Шов получался двойной, крепкий и ровный, как на швейной машинке. Гена шил, ни на кого не оглядываясь, п с каждым стежком радовался своей рабочей удаче.

Надя сидела на корточках и, наклонив черноволосую голову, терпеливо следила за работой брата.

Он увидел ее чуть насупленные густые брови и, ус­мехнувшись, спросил:

— Что смотришь? Думаешь научиться?

Она приложила палец к губам и не сразу, по-взрос­лому сокрушенно, сказала:

— Не выйдет у меня.

Не полнимая головы, он басовито ответил:

— И не надо, не девчоночье это дело. Вон у мамы шить учись. Ей одной на нас не наготовиться — большие стали.

Кончив работу, внимательно осмотрел ботинок. По­ставил его перед сестрой и спросил:

— Так ладно будет?

— Ой, хорошо! Спасибо, — обрадовалась девочка и понесла ботинки чистить.

Не успел Гена убрать свой небогатый сапожный прн-нас. как Надя вернулась с начищенными ботинками. Но радости на лице ее уже не было.

— Гена, можно тебя попросить еще об одном,— чуть слышно сказала она, потупясь.

— Что спрашиваешь? Говори сразу.

— Починил ты ботинки хорошо... Только когда начнешь работать, купи мне с первой получки новые. Ну, пусть не ботинки, а сандалии, а только новенькие... Всем девочкам купили, а я одна...

На лбу Гены легли две глубокие продольные мор­щины. Черные брови опустились ниже и плотно сошлись у переносицы. Раньше это все требовали от отца. Теперь Надя спрашивает у него. Скоро спросит и мама, а ему уже спросить не у кого. Значит, надо скорей искать ра­боту.

— Ладно, куплю, — решительно сказал он, сматывая остатки дратвы в клубочек. Хотел прибавить: «Кто же тебе еще купит?» — но сдержался.

— Можно и не с первой, а со второй, — сказала Надя.

— Обязательно купим с первой. И ботинки и санда­лии. Будешь ходить не хуже других. Одна ты у нас.

На следующий день Надя уехала в лагерь, и в ма­леньком доме Серовых стало совсем тихо.

II

...Дав обещание сестре скоро обуть ее в новые баш­маки, Гена уже не мог откладывать день устройства на работу. Но куда пойти? Раньше он как-то не готовился к этому, надеясь идти учиться дальше. А теперь надо решиться. Решиться раз и навсегда. И тогда всю жизнь или благодарить или ругать этот день.

Попробовал посоветоваться с матерью.

— Любое дело кормит человека, Гена, — сказала Анна Ильинична, любуясь сыном, во всем напоминав­шим отца. — Только лучше, если ты выберешь дело по душе. Вот у меня оно маленькое, а сделаю все к поло­женному часу, и на душе светло, как в чистых комна­тах. Директор как-то сказал: «От вашей чистоты, Анна Ильинична, мне каждый день воскресеньем кажется». Потом зарплату прибавил. Про зарплату я-то уже за­была, а вот слов его забыть не могу.