Кроме костей и гербария, я принес домой из 10-го нумера и мое новое мировоззрение, удивив и опечалив этим не мало мою благочестивую и богомольную матушку. В церковь к заутреням и даже всенощным я продолжал еще ходить, соблюдал посты и все обряды, но при каждом случае, когда заходила речь с матерью и домашними о святости внешнего богопочитания, о страшном суде, муках в будущей жизни и т. п., я сильно протестовал, глумился над повествованиями из Четьи-Минеи о дьяволе и ею проказах и пр. [...].
Немудрено, что при моем складе ума, при моем воспитании, при моем возрасте, формация моего мировоззрения, тотчас же по вступлении в университет, началась не снизу; ломка началась сверху. Сначала я стал потихоньку мести мою лестницу с верхних ступеней; но выбрасывать сор не смел. Обрядность и внешность богопочитания сохранялись мною отчасти по привычке, отчасти из страха. Но если прежнее дело оставалось in statu quo, (В первоначальном состоянии) то прежняя мысль уже сильно потрясалась и рушилась.
- Какой, право, Яков Иванович (Смирнов, о котором я говорил, кажется) пересудник и зубоскал! - говорит матушка: - как можно так отзываться о священнослужителях!
Я: Да, послушали бы вы, что поповские сынки в университете говорят о своих батюшках, так другое бы и сами подумали о попах; ведь это жрецы.
Матушка: Что ты, бог с тобою! ведь у нас бескровная жертва.
Я: Да что же, что бескровная? Все-таки и наши попы надувают народ, как жрецы прежде надували.
Матушка: Как это можно так сравнивать!
Я: Да отчего же не сравнивать? Ведь религия везде, для всех народов, была только уздою (это выражение я слышал накануне разговора от одного старого семинариста на лекции), а Попы и жрецы помогали затягивать узду.
Матушка: Религия - ведь это значит вера; так неужели же теперь, по-вашему, и веры не надо иметь?
Я: Послушали бы вы, маменька, что говорит вон немецкий философ Шеллинг (я только что слышал о нем в 10-м нумере от одного ярого поклонника профессора петербургской Медико-хирургической академии Велланского). (Дан. Мих. Велланский (1773-1847) - сын кожевника; профессор физиологии в СПб. МХА; один из крупнейших представителей натурфилософской школы в России. Слушатели В. признавали, что его лекции, без опытов, слишком отвлеченны и мало полезны для медиков-практиков.
О научной деятельности В., о влиянии его на развитие русской философской мысли, а также о влиянии на русское естествознание натурфилософии Шеллинга, Окена и других -у X. С. Коштоянца ).
Матушка: Да я читала его "Угроз Световостоков".
Я (с насмешкою): Да это не Шеллинга, а Штиллинга вы читали. Где же, вам, маменька, понять Шеллинга; его и не всякий ученый поймет. Это натурфилософ. (Ф..В. Шеллинг (1775-1854)-один из представителей немецкого классического идеализма.
И.-Г. Юнг-Штиллинг (1740-1817)-немецкий мистический писатель; под конец жизни уверял, что в нем воплотился Христос; его сочинения имели реакционное влияние. "Угроз Световостоков" (перевод Штиллинговой "Тоски по родине"; выпущен в пяти томах в 1818 г.)-наиболее распространенное в России в первой четверти XIX в. сочинение Ш.)
Матушка: Да, ты, Николаша, уже не хочешь ли сделаться масоном?
Я: А что же такое масон? У нас, там, в университете, между в нашими студентами есть и масоны (и намекаю на сделанное мне втайне сообщение из 10-го нумера).
Матушка (крестится): Ну, бог с тобою! С тобою теперь не сговоришь. Вот время-то какое настало! Куда это свет идет?
Я: Да куда же ему идти, и что такое время? Прошедшее невозвратимо; настоящего не существует; его не поймаешь,- оно то было, то будет; а будущее неизвестно.
Эта последняя тирада понравилась матушке, и она долго после напоминала мне всегда: "А помнишь ли, как ты мне говорил, что прошедшее не возвратишь, настоящего нет, а будущее неизвестно. Это так, так".
Десятый нумер остался мне памятным навсегда не только потому, что воспоминание о нем совпадает у меня с развитием первого в жизни мировоззрения, но и потому еще, что слышанное и виданное мною в этом нумере в течение целых трех лет служило мне с тех пор всегда руководною нитью в моих суждениях об университетской молодежи.
10-й нумер 1824 года, перенесенный в наше время, наверное считался бы притонам нигилистов [...].
Не было ни попечителей, ни инспекторов, в современном значении этих званий. Попечителя, князя Оболенского, (А. П. Оболенский (1769-1852)-попечитель Московского университета с 1817 по 1825 гг. О нем-у Д. Н. Свербеева (т. I, стр. 94 и сл., 470 и сл.) видали мы только на акте, раз в год, и то издали; инспекторы тогдашние были те же профессора и адъюнкты, знавшие студенческий быт потому, что сами были прежде (иные и не так давно) студентами.
Экзаменов курсовых и полукурсовых не было. Были переклички по спискам на лекциях и репетиции,- у иных профессоров и довольно часто; но все это делалось так себе, для очищения совести. Никто не заботился о результатах. Между тем аудитории были битком набиты и у таких профессоров, у которых и слушать было нечего, и нечему научиться. Проказ было довольно, но чисто студенческих. Болтать даже и в самых стенах университета можно было вдоволь, о чем угодно, и вкривь, и вкось. Шпионов и наушников не водилось; университетской полиции не существовало; даже и педелей не было; я в первый раз с ними познакомился в Дерпте. Городская полиция не имела права распоряжаться студентами, и провинившихся должна была доставлять в университет. Мундиров еще не существовало. О каких-нибудь демонстрациях никогда никто не слыхал. А надо заметить, что это было время тайных обществ и недовольства; все грызли зубы на Аракчеева; запрещенные цензурою вещи ходили по рукам, читались студентами с жадностью и во всеуслышание; чего-то смутно ожидали [...].
Несмотря на мою незрелость, неопытность и детски-наивное равнодушие к общественным делам, я все-таки тотчас же почувствовал начинавшийся с 1825 года гнет в университете.
Гнет этот, как известно, усиливался crescendo (Возрастая) и даже до сегодня, с некоторыми перемежками,- следовательно, не 30, как я сейчас сказал, позабыв, что делалось в последние 20 лет,- а целых 50 лет. Довольно времени, чтобы, исковеркав lege artis (По всем правилам искусства) молодую натуру и ожесточив нравы, перепортить и погубить многие сотни и тысячи душ.
Вот куда зашел я из 10-го нумера и забыл, что хотел еще говорить о московских извозчиках, возивших меня почти ежедневно с Неглинной (университет, по понятиям тогдашних извозчиков, находился на Неглинной) к Троице в Сыромятники. Species моих возниц именовалось волочками, и я имел удовольствие, в течение целого года, по вечерам ездить из университета домой на волочках. (Университет помещался тогда у начала Красной площади; вблизи протекала речка Неглинка.
Волочёк - московские, столбовые извозчичьи дрожки, вроде простых дрог (В. И. Даль, т. I, стр. 578). Волочёк-крытая зимняя или летняя повозка (там же, стр. 579).)
Этот, теперь не существующий, род возниц перетаскивал человеческие телеса на дровнях. Незатейливый экипаж Волочка, действительно, был не что иное, как небольшие дровни, покрытые каким-то подобием подушки; садились на эти дровни сбоку; ноги оставались свешенными на землю, и если были очень длинны, то едва не волочились по земле; когда было грязно, то предлагались для прикрытия колен и голеней дерюга или мешок, нисколько, впрочем, не оправдывающие возлагавшихся на них надежд.
Как бы современному прогрессу ни казались ненормальными извозчичьи московские волочки 1825 года,-но они вполне гармонировали с тогдашним состоянием столичных переулков и моего кармана. За 10 и за 5 копеек,-смотря по тому, где я садился на волочки,- они везли меня целых 8 верст, в темные, осенние вечера, по непроходимой грязи различных переулков и закоулков, путешествие пешком по которым было сопряжено с опасностью для жизни, и я это испытал несколько раз, когда мне приходилось отправляться по инфантерии. (Пешком.)
Раз, в безлунный, темный, осенний вечер, я, не желая передать извозчику более пятачка, загряз по щиколки в каком-то глухом закоулке и был атакован собаками; перепугавшись не на шутку, я кричал во все горло, отбивался бросанием грязи и, наконец, кое-как выкарабкался из нее весь испачканный и с потерею галош.
Извозчики и учащаяся молодежь - это два самые верные барометра культурного общества; по ним узнаётся очень скоро и настроение, и степень культуры общества. Иначе и не могло быть. Чем деятельнее обмен идей, а с ними и умственных и материальных произведений, тем культурнее и совершеннее общество. А кто, как не школа и молодежь, укажет нам прямо и верно умственную жизнь общества, его стремления, силу и скорость обмена господствующих в нем идей? Кто, как не извозчики и главный их raison d'etre (Смысл существования)- пути сообщения, покажет нам силу и скорость обмена в материальном быте общества?
Прошло менее года, судя по расчету времени, и гораздо более, судя по одним воспоминаниям, с тех пор, как я вступил в Московский университет, и страшное горе-злосчастье разразилось над нашею семьей.