настоящие события не вовлекли тебя в своё быстротекучее течение. Не всё же будешь предаваться ловле снов в закрытом пространстве звездолёта. Подлинная жизнь совсем уже скоро окатит тебя мощными волнами новых событий, встреч и даже чудес.
– Правда?
– Ну а как иначе?
– И всё же, Белояр, я буду долго плакать. Некоторое время. Ты не будешь меня ругать за это?
– Буду. Нечего тут сырость разводить. Вон девчоночка махонькая Виталина, дочка моя и Викина, раз уж мы решили её удочерить, она может плакать. Ей по возрасту можно. А ты завершай свой слезливый розовый период жизни. Становись, наконец, взрослой.
– Я постараюсь. Ты такой хороший, Белояр. Не зря я тебя до появления Радослава выбрала, – Ландыш обняла его за шею.– Конечно, после него я уже никогда не смогу испытывать к тебе прежнее влечение, но мои чувства к тебе как к родному отцу стали.
– Да уж. Я хороший, я пригожий, только доля такая… – произнёс он печально. – А бороду я всё же отращу. Да и Вике я уже надоел своим скучным и безупречным черепом. Если уж сверху ничего не растёт, отпустим нижнее опахало. Будем опять играть в новые образы. Я уже не Кук. Я теперь снова Артём Воронов. Так меня Разумов, за которым мы сюда прибыли, и звал когда-то. Как тебе?
– Артём? Трудно привыкать к твоему настоящему имени. Но я буду стараться. А ты уже не будешь звать меня Ландыш? Я снова стану Ланой? Светланой, как мама меня и назвала?
– Нет. Мне Ландыш милее. Да и к чему твоё переименование, если ты свою жизненную игру пока и не начинала под таким чудесным именем. Светлана навсегда осталась на полусонной планете имени твоей матери. Ты – Ландыш. Так и оставайся.
– А мои сны – выдумка моего сознания во время релаксации? Как думаешь? Или они о той жизни, которая могла быть, но не случилась? Или как предчувствие того, что будет?
– У тебя всё будет намного лучше, чем в твоих снах. – Кук, ставший Артёмом Вороновым, взял Ландыш на руки и поставил рядом с капсулой. – Всё, Ландыш. Закончены твои сумбурные сны. Начинается твоя настоящая жизнь. Уже завтра мы будем в поселении наших на Паралее. Посмотришь, какой уникальный и универсальный, подземный и наземный комплекс там есть. Он лишь частично законсервирован, закрыт по необходимости, частично и был разрушен из-за опасения, что будет захвачен не теми, кем надо. Но для нас, для прилетевших землян там раздолье. Так что места хватит. Посмотришь места, где и жил два десятилетия Рудольф Венд, которого ты никогда не знала. Поскольку Радослав им не был, хотя и носил его внешний облик. Есть старинная сказка про волшебника, которого заточили в бочку, лишив его силы. Он там исчах. Вошла в подвал девушка, а волшебник просит, дай водички испить! Девушка добрая была, жалостливая, дала ему живой водички. А он окреп, бочку разломал, да и был таков. Сгинул. Вот ты и была для Рудольфа Венда такой вот живой водой по необходимости. А как испил он тебя как живую воду, получил необходимую силу, то и умчался в свои волшебные измерения. Потому и не тоскуй о том, в ком к тебе любви истинной не было. Не пара он тебе! Не тот, кто тебя ждёт в твоём будущем. И чую я, дочка, того, кто в самом ближайшем уже будущем протянет тебе руку, которую ты сразу и признаешь за родную и необходимую тебе. На то я и маг, чтобы прозревать, если уж и не отдалённое, то близкое будущее.
– Счастливое? – спросила она.
– Ну, а какое же ещё? – ответил он.
– Не миражное? – спросила она.
– Самое настоящее, – ответил он.
– Он будет похож на Радослава? – спросила она и добавила после небольшого молчания. – Я никого другого уже не полюблю.
– Ну, пусть он будет похож на Рудольфа Венда, – ответил он и добавил после короткого совсем раздумья. – Раз уж тебе так хочется. А Радослава, я повторяю, не было никогда!
Общение с Кристаллом, обещающим близкое счастье
Из глубин розовато-мерцающего Кристалла, если поднести его к самым глазам, выплывали прекрасные пейзажи, или это сама Ландыш входила в их розовато-пышную сень. И она шла или плыла, или ж летела низко-низко, почти касаясь розоватого песка петляющих дорожек куда-то, где в текучую необозримость уходила бирюзовая вода. Она не была водой океанической, поскольку была лишена его колоссальной мощи и шумного дыхания, улавливаемых даже на расстоянии. Она была сама тишина, само безмолвие, зеркальная и беззвучно-манящая. Она не угрожала возможным утоплением всякому самонадеянному смельчаку, не прятала в своих лазурных глубинах ничьих зубастых пастей и ядовитых стрекал. Она была ласковой и одухотворённой как влюблённая женщина, как та, что готова стать матерью всякой душе-сироте. И Ландыш бежала к её всеохватной ласке, прохладе, заранее вздрагивая иссохшей кожей, истосковавшейся по любви.
Он стоял на берегу, к ней спиной. Она и знала и не знала его. Загорелая спина, каковой она бывает только у очень белокожих людей, когда облизанная ультрафиолетом, она ещё не до конца утратила заметную красноту, была молодой и сильной, юношеской. И волосы были русые, того оттенка, когда их сложно определить, поскольку на свету они кажутся светлыми, а в помещении более тёмными. Они мягкими волнами закрывали его, очевидно, красивую и не короткую, но и не длинную как у гуся, шею. Он встал вполоборота, отбрасывая рукой мокрые пряди со лба, поскольку только что искупался. Он был абсолютно наг, ведь вокруг не было никого. А Ландыш он не успел увидеть.
– Кипарис! – крикнула она, тут же поняв, что он без бороды. Поэтому не был он Кипарисом. А кем?
– Радослав! – уже прошептала она, тут же поняв, что он совсем другой. И не потому, что был очень молод и по-юношески хрупок той самой хрупкостью, которая подразумевает особую пластичность костяка и некоторую незавершённость самого облика мужчины в преддверии его окончательного возмужания. Он был другой в принципе, а в то же время он был двойник Радослава. Наверное, таким и был Радослав в своей юности. Он повернул к ней своё лицо, и оно было точно такой же вспышкой для её глаз, каким было и лицо Радослава в том управляющем отсеке звездолёта её матери, куда она и вошла в тот самый час как в подвижный туннель, утянувший её навсегда из прежней жизни.
И вот прежней Ланы нет, а Ландыш – кто она такая? В чём её суть, где её новая жизнь, куда она так стремилась? Ей стало трудно