Читать интересную книгу Аналогичный мир - 4 (СИ) - Татьяна Зубачева

…Два тандема… квадрат… аристократ и белая рвань, спальник и лагерник… в Хэллоуин лагерника убили… квадрат разрушен…. Гошка в январе ездил в Загорье, вернулся как не своё… парень приблатнённый, нет, блатарёныш… Бредли орудует с камнями и антиквариатом… музейные ценности… в бывшей Империи ещё много плавает… Гошка им для консультации… что у него в лагере погиб сын, знают? Вполне вероятно. Так значит… да, нашли молодого блатаря из угнанных и подсунули, восстановив тандем. Индеец на это пошёл. Зачем? Попробовал бы не согласиться, жить-то хочется. Это элементарно. А Гошка… поверил и принял. Как память о Серёже. И теперь эти двое будут его использовать. Ах, чёрт, до чего же хитры, на сколько ходов вперёд просчитывают.

— Сейчас закипит, — вернулся к столу Бурлаков. — Так, два загорыша я уберу, пирожки… тоже по два. Думаю, до пятницы они в холодильнике долежат.

Михаил Аркадьевич задумчиво кивал, разглядывая фотографии.

— Ну, и до чего додумался? — сел на своё место Бурлаков.

— До многого. Этот парень… Как его зовут? — и удовлетворённо кивнул, увидев смущение, даже растерянность Бурлакова. — Ладно, отложим пока. А какой у парня тюремный стаж ты знаешь?

— Восемь лет, — ответил уже справившийся с собой Бурлаков. — И не тюремный, а лагерный. Ты спросил об имени. Он называет себя Андреем.

— Андрей? Да, точно. У Бредли и Трейси были два пастуха. Индеец и белый. Спальник и лагерник. Так?

Бурлаков кивнул, с искренним интересом наблюдая за другом.

— Лагерника убили в Хэллоуин, а спальник эмигрировал. Душераздирающую историю о сожжении заживо мы получили по нескольким независимым каналам. Так? Так, Гошка, ты сам его тогда разыскивал и сам же мне рассказывал.

— Я помню.

Так, примем смерть лагерника за истину. Тогда это, — Михаил Аркадьевич постучал пальцем по фотографии Андрея, — это подстава. Отыскали подходящего по возрасту и внешним данным, поднатаскали и подсунули. А ты купился, как…

— Как последний лох, — закончил за него фразу Бурлаков. — Это ты ещё не всё знаешь, Мишка.

— Расскажи, буду знать.

— В январе, — со вкусом начал Бурлаков, я съездил в Загорье, поговорил с Эркином и выяснил, что его названый брат, лагерник Андрей… Ничего не путаю?

Михаил Аркадьевич напряжённо кивнул, Бурлаков выдержал интригующую паузу и закончил:

— Это мой Серёжа.

К его удивлению, Михаил Аркадьевич не выдал никакой реакции, только кивнул, принимая к сведению. Бурлаков почувствовал себя задетым.

— Не интересуешься, как?

— Расскажи, — очень спокойно ответил Михаил Аркадьевич.

— Я взял фотографии, все, что получил из архива, ну, ещё набрал, кое-что из сданного на хранение перед эвакуацией уцелело, и попросил Эркина отобрать те, что походи. На его брата. Смотрели Эркин, Женечка, даже Алечка. И отобрали. Мои студенческие, деда, Риммину последнюю, Володьку…

— Кого? — сразу остановил перечисление Михаил Аркадьевич.

— Володьку. Младший брат Риммы. Задира, весёлый нахал. Римма считала его талантливым. Только, — бурлаков невесело усмехнулся, — выяснит, в чём именно его талант, никто не успел. Погиб. Ушёл добровольцем сразу после выпускного и в первом же бою. Как раз похоронку на него получили перед самым отъездом.

— Эти фотографии у тебя?

— Конечно, — Бурлаков легко встал. — Сейчас принесу. Чайник выключи.

Михаил Аркадьевич встал, выключил огонь под чайником, заглянул в заварочный. Ещё на пару чашек хватит, а там заварим свежего… Жаль… самая прочная иллюзия, которую придумываешь сам. Гошка не просто принял чужое враньё и поверил в него, а, похоже, сам его и создал. С того мозгового штурма, Сашка рассказывал, когда предположили, что второй пастух — русский лагерник, Гошка сразу вцепился в гипотезу и решил для себя и окончательно, что это его Серёжа, и дальше уже не думал, а искал подтверждения. Жаль. Жаль Гошку, и, если бы не Бредли с Трейси можно было бы оставить ему эту иллюзию, но… но слишком высоки ставки, чтоб отдать игру шулеру. Игра-то далеко не кончена, новый кон уже вовсю пошёл, да игроки, некоторые, сменились, а Гошка и его комитет ещё нужны, и долго будут нужны.

Вошёл Бурлаков и положил на стол несколько фотографий. — Заварил?

— Там ещё на две чашки, — ответил Михаил Аркадьевич, садясь на своё место. — Ну, давай, я посмотрю.

— Смотри-смотри.

Бурлаков налил себе и Михаилу Аркадьевичу чаю, сел за стол и молча, изредка прихлёбывая обжигающе горячий несладкий чай, смотрел, как в многоцветный яркий пасьянс вкладываются старые, когда-то чёрно-белые, а теперь пожелтевшие и потускневшие фотографии.

— Действительно, — наконец вынужденно признался Михаил Аркадьевич. — Можно увидеть. И что дальше?

— Дальше? Дальше я жил. Весной, когда ездил по нашим лагерям, завернул в Джексонвилль, нашёл церковь для цветных, постоял у могилы. Всё чин чинарём. Могильная плита, знаешь, как там ставят в изголовье, надпись. Эндрю Белёсый, двадцать один год. Ну, вернулся, — об инциденте в лагере Атланты он вспоминать не любил и потому умолчал. — Получил письмо от Женечки, что она ходила к какой-то знаменитой гадалке, и та сказала, что Андрей, для них-то он Андрей, так вот, что Андрей жив и придёт с весенней травой.

Бурлаков ждал смеха или подходящей реплики: Мишка всегда относился к гаданиям, приметам и гадалкам крайне скептически и не упускал случая поиздеваться над чужим легковерием. Но сейчас он только молча серьёзно кивнул, и Бурлаков продолжил:

— Ну, я ответил что-то вежливое и уехал на всё лето в поле. Ну, у тебя там были свои планы и соображения, а мне… Вспомнить молодость и забыть обо всём остальном. Вернулся к первому сентября и стал разбирать почту. Маша мне всё на стол складывала. Смотрю, читаю, между прочим нашёл Сашкино письмо, и смотрю: Загорье, почерк Женечки. Его ни с чьим не спутаешь. Читаю и глазам не верю. Андрюша вернулся, живой, здоровый, был только ранен, словом… Я сорвался и туда. Как доехал, не помню.

— А как встретили? — разжал губы Михаил Аркадьевич.

— Умеешь ты, Мишка, по самому больному вдарить, — кивнул Бурлаков. — Я-то его узнал, не сразу, но узнал. А он… он не захотел. И не узнавать, а признавать. Понимаешь, он…

— Стоп! — жёстко перебил его Михаил Аркадьевич. — Гошка, ты когда Серёжку в последний раз видел? Ему сколько было? Восемь?

— Восьмой, — кивнул Игорь Александрович. — Я понимаю, о чём ты. Да, был мальчик, стал мужчина. Но, это он, Миша. Подставки, да-да, знаю я тебя, ты раз решил, то тебя не своротить, опыт — великая вещь, только когда опыт становится стереотипом, он мешать начинает. Нет там подставки. Он знает то, что мог знать только Серёжа. Он… он чашку с чаем по-бурлаковски держит. Ну, а тогда… Я проглотил, утёрся и уехал.

— Не спеши. Хорошо, ты его узнал. Допустим. А он?

— Я же сказал. Узнал, но не признал. Мишка, — тон Игоря Александровича стал жалобным. — Ну, не могу я об этом. Как вспомню, так сердце заходится.

— Хорошо. Тогда о другом. Все знали, что он погиб. Кто пустил дезу?

— Это не деза, Мишка. Я уже думал. Как в любой резне, кто-то что-то увидел, обознался, ну, и пошло… Эркину Алечка рассказала, что видела… Ну, сам подумай, пять лет девочке, и тут гонятся, бьют, сжигают заживо… конечно, ребёнок в шоке. Ну, и решили, что это она об… Андрее рассказывает, тем более, что того нигде нет, а трупы, обугленные, есть. А его только ранило, кто-то, он и сейчас не хочет их называть, подобрал раненого и спрятал. Понимаешь расклад?

Михаил Аркадьевич кивнул.

— Примем как версию. Дальше. Вернулся ты в Царьград…

— Да, и решил жить дальше. Никому ничего я не говорил.

— И Маше?

— Она только про январь и Джексонвилль знает.

— Теперь-то расскажешь, надеюсь?

— А как же! Радостью не делиться — грех великий. Ну, месяц прошёл, и, — голос Бурлакова стал торжественным. — И Серёжа приехал. Сам. Представляешь, веду приём, зову следующего, и входит… Серёжа!

— Так уголовник, что твою Церберуню до истерики довёл…

— Всё-то та, мишка, знаешь. Особенно, что тебя никак не касается. Да, он, — Бурлаков одновременно и вздохнул, и улыбнулся. — Ну, сам подумай, Миша. Восемь лет лагеря, а до этого спецприют, тюрьма…

— Да, — кивнул Михаил Аркадьевич. — При такой биографии поведение соответствующее. Ну и…

— Ну, вот. И Серёжа пригласил меня на годовщину свадьбы Эркина. Ну… ну, вот и всё, Миша.

— Вот и всё, — повторил Михаил Аркадьевич. — Но это… Это же чудо, Гошка.

— А я о чём говорю!

Михаил Аркадьевич встал и прошёлся по кухне, успокаиваюсь движением. Невероятно, невозможно, но… но существует. Как говорят в поморье: «Кажин знат, что всяко быват». А в Луизиане: «И не такое бывает». Бывает. Бать может вообще всё, что угодно. А то, что они сами, их пятёрка, выжила, тоже невероятно. Но всё же такая концентрация чудес на отдельном человеке… хотя… если, к примеру, взять Никласа… и… ещё… да, бывает и не такое. Но… но есть ещё один аспект. И, похоже, о нём Гошка пока не думает.