внутри, который должен висеть на дверях у каждого еврея!
— Вы смотрите на мезузу, дитя мое? — спросила умная старая дама, и Ганеле опять покраснела. — Она пустая, договора с господом там уже нет. Как-то раз, когда тут работали маляры, мы вынули пергамент, а они замазали отверстие масляной краской, и мы так и не положили туда договора. Забыли о нем, и я даже не знаю, где он теперь. Вообще забываем… И в то, что милосердный господь любит нас больше, чем других, тоже уже не верим.
Она окинула гостью материнским взглядом. Не назойливо, но внимательно. От нее не укрылись ни движение, ни взгляд девушки. Ганеле ей нравилась.
— Ну, о чем мы будем говорить с вами, мадмуазель Ганичка?
— О чем вам угодно, сударыня, лишь бы я могла понять вас, — ответила Ганеле, изо всех сил стараясь, чтобы голос ее звучал непринужденно.
— Вы очень проницательная девушка, я вижу. Потом вы мне расскажете что-нибудь о себе. А сейчас вам, может быть, будет интересно поговорить о моем сыне.
— Да, конечно… — прошептала Ганеле.
Иво Караджич громко засмеялся и поцеловал матери руку.
— Перестань, Ися! — сказала ему мать и так же ласково продолжала: — Очень боюсь, что я не буду иметь случая встретиться с вашими родителями или по крайней мере к этому еще долго не представится возможность. Поэтому вы меня извините, Ганичка, если я заговорю с вами сначала о невеселых вещах: знаете ли вы, что мой сын не богат?
Да, Ганеле это знала. То есть что Иво не богат по остравским понятиям. Мать Иво не представляла себе Поляны! Ганеле вспомнила о королевских покупках в Праге. Зачем старая дама все время заставляет ее краснеть?
— Я ни минуты не сомневалась, что он вам это сказал. Он учился в торговой академии, хотя, я знаю, его интересовало другое, — она кивнула головой в сторону библиотеки, — но тогда это было невозможно… Говорят, он хороший торговец и зарабатывает очень прилично. А если вспомнить нашу жизнь вдвоем в недавнем прошлом, то можно сказать, что даже много.
Иво откинулся на спинку дивана и смотрел в потолок, прижав руку матери к губам.
— Так что в этом отношении вам нечего тревожиться. — Она взглянула на девушку. — Но кое о чем необходимо подумать. Я должна сказать вам, что вы умная девушка. Мой сын говорил мне, что вы в первые же дни знакомства поняли, что он сумасшедший. — Иво громко засмеялся. — К сожалению, это правда, и это очень грустно. Я отношусь к этому очень серьезно, дитя мое. Вы, наверно, слышали, что евреи здесь часто крестятся? У нас смотрят на это проще, чем у вас там, на востоке; мы привыкли к этому. Слышали вы, наверно, и о том, что Исаак Коган меняет свое имя на Игнац Кольбен, Иозеф Кастнер или какое-нибудь еще обыкновенное имя — ну, скажем, Иржи Копецкий. Но, господи боже, видали вы когда-нибудь Исаака Когана, который назывался бы у нас в Моравии Иво Караджичем? Просто ужас! Не знаю, право, как выглядит обряд крещения. Наверно, не особенно приятно. Но моему сыну этого было мало. Он отказался и от католицизма и примкнул к «вольным мыслителям». Подумайте только, дитя мое: человек с таким носом устраивает демонстрации против епископа, на всех похоронах в крематории произносит речи! И страшно радуется, если в католической печати его хоть раз в неделю обругают вонючим евреем, а в сионистских газетах изменником и ренегатом. У него это, наверно, от дедушки с отцовской стороны, который каждый год точно высчитывал, что на следующую пасху обязательно придет мессия, а прошлый год просто вышла ошибка в умножении… Теперь Ися задумал жениться на девушке из правоверной еврейской семьи. Если б это был возврат к прежнему — хорошо! Но ведь это не так. Для того, кто не знает моего сына, поступок этот кажется нелогичным до абсурда. Если уж отходить от еврейства, — то как можно дальше, не правда ли? На прошлой неделе он толковал мне что-то о чистой случайности и других неразумных вещах. Но я скажу вам, дитя мое, в чем тут дело, — в этом он нам никогда не признается, — в нем заговорила кровь предков. Несмотря на все его похоронные речи и антисемитские фразы! Но я хочу быть справедливой к своему сыну. В остальном — это самый милый, самый нежный и внимательный сын, какой когда-нибудь был у матери, и вы выйдете за самого порядочного человека в мире. А вы за него выйдете. Он страшно упрямый и ни за что никогда не уступит. Может быть, потому что у него не было отца и я его любила без памяти… Не хочу обижать вас, Ганичка, но вы уж простите старуху: этот брак я тоже считаю чистым безумием. Хотя со своей стороны я его одобряю, как всегда одобряла все, что делал Ися. Очевидно, он в конце концов решил порадовать меня. Но боюсь, что у него хватает бесстыдства не понимать, в какое положение он ставит вас. Не рассчитывайте, Ганичка, что он вернется к иудейству; впрочем, не думаю, чтоб он старался ввести вас в заблуждение на этот счет. Но вы тоже хотите отречься от иудейства? А что скажут на это ваши родители? Что скажет ваша Поляна? Объясните мне, дитя мое.
— Мама… — начал было Иво.
— Подожди, Ися, — прервала она. — Пусть ответит Ганичка.
Во время тихой, плавной речи старой дамы Ганеле бросало то в жар, то в холод. Она отвечала, покраснев, но все же прямо и твердо глядя в глаза матери Иво:
— Мы много говорили об этом. Вы думаете, сударыня, Иво не уступит, даже если увидит, что мы оба очень страдаем?
— Боюсь, что нет, дитя мое.
— Тогда уступлю я. Для него я сделаю все на свете.
— А что будет дома?
Ганеле взглянула в старческие черные глаза, казавшиеся в эту минуту особенно мудрыми.
— Наверно, будет хуже, чем мы думаем, — медленно произнесла она.
Старческие глаза оживились. Они сияли теперь ясным, спокойным светом.
— Вы мне по душе, дитя мое.
Старая дама медленно встала.
— Пора обедать. Садитесь, дети! И давайте говорить о пустяках. Мои сдобные булочки, наверно, готовы.
Она поцеловала Ганеле в лоб и вышла.
Ганеле и Иво, оставшись одни, посмотрели друг другу в глаза и быстро обнялись, а потом Ганеле поспешно вышла за хозяйкой.
— Правильно! — крикнул вслед ей Иво. — Помоги немного маме.
За обедом Иво вернулся к своему обычному тону. Он шутил, показывал фокусы с ножом и вилкой, называл укропный соус угробным, гладил поочередно то руку матери, то