Ночью в лесу, пока я шел, как видно от движения, рана открылась, и кровь хлынула из-под повязки. Я остановился, сел под деревом. Снял ремень и попробовал перетянуть им бедро выше раны. Сначала вроде бы кровь утихла, но потом полилась снова. Лес, темень, луна светит из мглы, и ни души на десять верст кругом. Я затянул ремень что было мочи, но ничего не вышло. Примерно через четверть часа я почувствовал, что слабею и понял, что мне конец.
Я лежал на земле, было холодно, скучно. Я думал, как это глупо. Как бездарно в конце концов умереть вот так, подобно подстреленной белке, в еловой глуши, вдали от людей, а потом понял, что такая смерть ничуть не хуже любой другой и даже, скорее всего — лучше. И наверняка, как я думал, такой конец предназначался мне не случайно. В нем нужно было что-то разгадать, успеть понять что-то.
Я смотрел в темноту, словно видел в ней отражение самой смерти, и говорил с ней, не слыша своего голоса: «Вот я, смотри — се человек. Я такой, каков есть, и делай со мной что хочешь». Темнота была самой обычной, пустой, но я ее понял. Так она равняла меня с тем, кого я хотел убить. Она будто бы внушала — ты такой же, как он. Не столько человек, сколько зверь, жадный и жестокий. И я не противоречил. У темноты была своя правда. Хотя, ясное дело, эта надмирная ирония не могла меня утешить или хоть сколько-нибудь примирить с нелепостью смерти. Я не хотел, я отвергал ее, как худшую из бессмыслиц. Все во мне восставало и рвалось прочь от нее, потому что я… видите ли, я не забыл… я все время помнил о Жекки.
Тоже, конечно, своего рода нелепость. Но я, в сущности, не мог думать ни о чем другом, кроме того, что так и не сумел добиться ее. То есть, по-настоящему, как хотел, во всей полноте обладания всем ее прелестным естеством, без различия телесного и духовного. Мне была необходима только она, вся целиком, все-все, что составляло ее, и я не мог отказаться от этого желания даже на краю преисподней. Меня разжигала ярость бессилия и мучили образы того, что я мог бы сделать с ней, для нее, для себя, если бы остался жив. Я видел ее беззащитной, голой, уязвимой, то подвластной, то дерзкой, исчезающей, и готов был буквально рваться из кожи вон, лишь бы продлить самую возможность борьбы за нее. Но кровь текла из раны, не останавливаясь, и я все-таки умирал. Как если бы умирал от жажды вблизи воды. Эта была жестокая и сладкая жажда, и она убивала.
Не помню сколько я так лежал, как вдруг почувствовал внутри необыкновенную ясность. Я почувствовал расходящуюся в теле прохладу, замирающие удары сердца, но вместо успокоения испытал страшную неодалимую ненависть. Потом где-то совсем рядом за деревьями появилось легкое свечение. Оно приближалось, но я был в таком состоянии, что не отдавал себе отчет в том, реально оно или нет. Чувствовал только — с его приближением моя ненависть крепнет. Когда я, приподнявшись, увидел вблизи себя этот свет, то понял в чем дело. Внутри очерченного светом голубоватого круга на меня двигался большой светло-серый волк. Тот самый, которого нельзя было не узнать. Он шел на меня, глаза горели зеленым огнем. По старой привычке я потянулся к карману, где раньше лежал револьвер, но, увы, там его не было.
Спросите почему? Очень просто. После того, как в последний раз, года два тому назад, я продырявил череп одному бедному малому, я стал крайне осторожен с оружием. Откровенно говоря, я начал его избегать, дав нечто вроде обета воздержания. Не скрою, потом мне не раз пришлось пожалеть об этом, но вы знаете, отказываться от слова — как-то не в моих правилах. Вот и той ночью… я был при смерти, на меня надвигался монстр, которого я ненавидел и которго только что собирался стереть с лица земли, и у меня не было при себе ничего такого, что послужило бы мне хоть какой-то защитой. Согласитесь, я имел право негодавать на себя. Но еще больше все-таки ненавидеть его. Так холодно и спокойно я ненавидел впервые. Наверное, в этом тоже был какой-то… не знаю, какой-то надлом, какой-то конец…
И все-таки я был рад — зверь сам нашел меня. Понятно же было, что он оказался рядом со мной не случайно. Видимо, он издалека почуял мое присутствие и возможно, мое намерение убить его, и уж само собой — свежую кровь. Он подошел совсем близко, и я приготовился к драке. Собственная смерть уже не занимала меня. Я просил близкую тьму только о том, чтобы она оставила мне силы на борьбу с Волком. Вцепиться ему в загривок, вывернуть набок морду, разорвать пополам красную ощеренную пасть… — большего я не хотел, и как будто напрочь забыл все, что знал о нем, как будто вообще перестал соображать, что происходит.
Но все это было, в общем, доволно занятно. Волк в бледном столбе света стоял неподвижно. Его зеленые глаза смотрели холодно и бесстрастно, но на меня этот взгляд производил гипнотическое действие. Не помню, как я очутился внутри такого же очерченного кругом сияния. Но тотчас мои недавние мысли рассеялись, возбуждение ненависти и всякие прочие чувства погасли, воля остановилась.
Какая-то необыкновенная мягкая прохлада растеклась по жилам. Эта прохлада проникала, казалось, в кровь, замедляя ее движение. Я даже не заметил, когда прекратилось кровотечение из раны, когда исчезла боль. Не могу сказать с уверенностью, что я не терял сознание или, что волк попросту не усыпил меня на какое-то время. Но ручаюсь, что в жизни своей я не испытывал одновременно такого абсолютного чувства покоя и силы, такого совершенного чувства, соединявшего в себе блаженство, беспричинную радость и бесконечное одиночество. Мне стало как-то слишком легко дышать, несмотря на окрестный, отравленный гарью воздух, несмотря на ослабленный приток крови к легким. Клянусь, я еще никогда не чувствовал себя таким здоровым, как в те несколько минут, пока лежал в этом сиянии под взглядом Волка.
Едва я попробовал встать, он остановил меня. Это было внушение, но потом я услышал в себе его мысль, которой не мог ожидать. Он сказал: «Здравствуй, брат». Я едва не… я, кажется, растерялся. Мне показалось, что он собирается уйти, и вот странность. Я вдруг понял, что не хочу, чтобы он уходил. Я понял, что этот зверь единственное в мире существо, перед которым я беззащитен, как младенец, и при этом близок ему, как никто из людей. Я захотел рассказать, как ненавидел, как желал его гибели, как любил Жекки, но едва подумал об этом, как он обрвал меня: «Жекки — моя». И тут же эти слова… они словно бы сразу возвратили мне настоящее сознание, прежние чувства. «Еще посмотрим», — сказал я ему и почувствовал, как постепенно отхожу от гипноза или того смутного сна, в который он меня погрузил. «Поздно, ты опоздал», — услышал я и увидел, что Волк повернулся. «Ты не мой брат», — закричал я. Я снова готов был убить его. «Брат», — донеслось откуда-то уже издалека.